Гёте. Жизнь как произведение искусства

Но почему у этой истории такой конец, почему возлюбленный не сдержал того, что, по всей видимости, обещал, пусть не словами, но всем своим поведением? «Причины отказа девушки неизменно признаются уважительными, юноши – никогда»[228].

Оглядываясь назад, Гёте излагает события этого романа так, будто ему с самого начала было ясно, что «ее любовь <…> сулила только несчастье»[229]

. Следует ли видеть в этом лишь проекцию более поздней рассудительности на зарождающуюся юношескую любовь? Здесь следует напомнить, как молодой Гёте писал школьному другу Моорсу о своей любви к Кетхен Шёнкопф: «Прекрасная душа моей Ш. мне порукой, что она никогда не оставит меня прежде, чем долг или необходимость повелят нам расстаться»[230]. Стало быть, уже тогда нахлынувшая на него влюбленность была подчинена трезвому, реалистичному разуму: история, которую я переживаю сейчас и в которую я погружаюсь, не вынесет испытания суровой действительностью. Привычный ход вещей разлучит нас, и, быть может, это и к лучшему… Похоже, этот молодой человек уверен в том, что пока не хочет связывать себя узами брака. Так было с Кетхен, очевидно, так же было и в истории с Фридерике.

Сохранились лишь немногие непосредственные свидетельства этой любовной истории: черновик письма Гёте к Фридерике и несколько писем к Зальцману, написанных в начале лета 1771 года, когда Гёте в течение нескольких недель гостил в пасторском доме в Зезенгейме. Это и еще отправленные Фридерике стихотворения – вот и все свидетельства, дошедшие до нас.

По ним можно проследить сильные перепады чувств влюбленного Гёте. Он сам сравнивает себя с «флюгером»[231], поворачивающимся туда, куда дует ветер. Мир кажется ему «таким прекрасным <…> после долгой разлуки с нею». Но потом вдруг – резкая перемена настроения. Он чувствует, «что ты ни на йоту не становишься счастливее, когда получаешь желаемое»[232]

. Он завоевал Фридерике, но это уже не приносит ему удовлетворения. Это, по-видимому, не ускользает и от внимания самой Фридерике: она «по-прежнему грустна и нездорова, и это придает всему дурную окраску». Следующее фраза выдает Гёте: «Не считая того, что моя conscia mens, к сожалению, не recti

»[233], – аллюзия на то место в «Энеиде» Вергилия, где описывается, как Эней завоевывает сердце Дидоны, зная, что оставит ее, и потому совесть его нечиста. Очевидно, Гёте уже сейчас знает, что покинет Фридерике, не знает этого только она. Два года спустя он пошлет Зальцману своего «Гёца» с просьбой передать его Фридерике, надеясь, что для нее будет утешением, что в пьесе неверный Вейслинген поплатился за измену Марии.

В маскарадном переодевании проявилось умение Гёте играть «двойную роль: подлинную и идеальную». Это объясняется желанием приравнять свою жизнь к литературе, которая может быть и ярче, и значительнее, чем сама жизнь. В подобном олитературивании жизни – «этом юношеском стремлении сравнивать себя с героями романов» – он видит «наиболее понятную попытку возвыситься в собственных глазах, приобщиться к чему-то высшему»[234]. В «Поэзии и правде» Гёте признается, что всю любовную историю, разыгравшуюся в Зезенгейме, он не только изложил по образцу романа Оливера Голдсмита «Векфильдский священник», но и уже тогда переживал ее отдельные сцены через призму этого романа, который примерно в то же время ему и еще нескольким друзьям читал вслух Гердер. Когда он очутился в Зезенгейме и познакомился с пастором и его семьей, у него было такое чувство, будто «из вымышленного мира» он перенесся «в похожий, но действительный мир»[235]. Семья пастора, и в особенности мать и дочери, показались ему столь же открытыми, веселыми, искренними и умными, как и персонажи романа, хотя на их долю – хвала Господу! – выпало меньше страданий. В романе Голдсмита также не обошлось без маскарада: благодетель семьи, дядя подлого помещика, скрывает свое настоящее имя, выдавая себя за чудаковатого мистера Берчелла. Возможно, это и подтолкнуло Гёте к комедии с переодеваниями. Ему бы тоже хотелось видеть себя в роли благодетеля, однако после того как он оставил Фридерике, об этом нельзя было и мечтать. Лишь в его стихах, которые Фридерике бережно хранила всю свою жизнь, осталось приглушенное сияние этой любовной истории.