Гибель адмирала

«Любовь не имеет множественного числа, — раздумывает председатель губчека. — Нельзя вот, как буржуазные элементы, увлекаться разными дамочками. Это против природы — и язык это строго устанавливает. Единственное число у этого слова…»

И растроганно заулыбался: веки Лизка называет «кожурками». Где ты, Лизавета?..

Вместе бы шли по революции. Такое будущее у народа!..

Шибко сдал за заботами товарищ Чудновский — усох и стал как бы игрушечный — ну совсем ненатуральных размеров. А с другой стороны, до еды ли, до сна? Плетет враг сети против рабочих и крестьян — да имеет ли право он, Семен Чудновский, себя беречь? Он же не какой-то Жоржик.

Семен Григорьевич подошел к зеркалу. От табака не только пальцы, а и зубы сжелтели. Глаза красные, ровно трахомные: перетруждает зрение по разным служебно-бумажным надобностям: писульки, записки, дневники… Марают бумагу, марают!..

Природа унизила его ростом, зато в грудь такой мускул вложила! Спит два-три часа, вся работа на табаке и крепком чае: такой густой, черный! А сердце лежит себе где положено и знай качает: ни перебоев, ни спешки. Как говорится, живы будем — не помрем. Лизавета, Лизавета, погреть бы руки у тебя за пазухой, чай, все там на месте: и горячо, и до чего ж топко пальцам, аж обмираешь. Поди, не остыли мы еще…

Долго щурился на нее в своей памяти, покряхтывая от избытка чувств.

Окинул взглядом стол: бумаг-то! Вот марают, сукины дети! Это все от даровых харчей. Паразиты и есть.

Вот беда: чай — наиредчайший напиток. Нет его в республике, не завозят и капиталисты. Сохранился лишь по кладовым спекулянтов и разных недобитков. Настоящую охоту за чаем раскинул Семен Григорьевич, однако самочинно не присваивает, хотя, случается, берет его чека при арестах в изрядных количествах. Даже за ничтожные щепотки рассчитывается своими кровными: на эти деньги коровенку можно прикупить в четыре-пять месяцев, — а все равно выкладывает. Нельзя в новую жизнь даже крошку нечестности протаскивать.

Работа после чаю сама ладится, особливо допросы. Ум схватчив, сметлив. Все увертки враз распутывает, еще силы на чтение для себя остаются: должен новый человек много знать да возле любого капиталиста на голову возвышаться. Словом, самый что ни на есть боевой напиток.

Раскрываю красную папку. Вот этот номер «Известий» от 25 января 1924 г. Растягиваю лист на сгибах. Гляжу на газету, будто впервые вижу. Новые мысли заставляют заново воспринимать каждое слово.

«Над могилой вождя» — редакционная статья Юрия Стеклова. Теперь я знаю: настоящая фамилия автора — Нахамкис. Он на шесть лет старше Сталина и на добрый десяток лет раньше его включился в революционное движение, убит по приказу Сталина в 1941 г.

Сверху страницы — «Реквием» — безымянные строфы. Бок о бок с ними — сообщение Комиссии ЦИК СССР по организации похорон В. И. Ульянова-Ленина: погребение в воскресенье, 27 января.

Четверть века спустя о том воскресенье расскажет фильм «Клятва», удостоенный самим Сталиным премии своего же имени. Целый народ глазел на всесоюзную ложь — клятву Сталина на Красной площади у гроба Ленина.

Не было ее на Красной площади.

Под сообщением комиссии — «Траурный марш» Владимира Кириллова.

В Литературной энциклопедии 1931 г. издания (да, я помню: 5-й том) сказано достаточно о Кириллове. Крестьянский и рабочий поэт. Бродяжничество по свету: Греция, Египет, Турция, США… Участник Февральской и Октябрьской революций, один из самых «выдающихся поэтов эпохи военного коммунизма», но уже тогда в нем глянула гнильца. Как же там в энциклопедии?..

Иду, беру этот том с полки. Листаю.

Вот: «Патетика революции не смогла заглушить вскормленную подвальным прошлым грустную мечтательность»!

И еще: «Кириллов не выдержал перехода от Гражданской войны к нэпу… порвал с организованным пролетарским литературным движением… ратует за розы против стали, доходя до реакционнейших нападок на индустриальную культуру, якобы заменившую сердце бездушным механизмом…»

И больше в справочниках ни слова о Кириллове, а у нас это всегда означает одно (исключения крайне редки): поставили к стенке или помер в лагере.

К кому же обращал Кириллов свой «Траурный марш»? Ведь у человека с двойной фамилией были отлиты пули и для него. Ничто не меняет того, кто их выпустил. Пусть Сталин, могли Троцкий и Фрунзе (этот часть белой армии, уже плененной, расстрелял в Крыму — тысячи человек, почти сплошь мобилизованные крестьяне), а мог и «великий гражданин» Киров… Разве бывают листья, ветви и ствол без корней, разве может все это существовать само по себе, раздельно?..

Можно подумать, будто нэп изменил Непогрешимого, будто осознал он опасность только террора, только открытого, ломового давления, примата крови над всем прочим.

И, осознав, переключился на благословенные «экономические рычаги» (рыночные) управления обществом.