Гибель Марины Цветаевой

Тема связи с масонскими организациями (при этом следователь неизменно пишет «массоны») мельком возникала еще на первом допросе Эфрона. Он высказался тогда вполне определенно: да, такая связь у него была — по прямому указанию органов НКВД в Париже, «ибо я был их секретным сотрудником». Признание соседствовало по аналогии с другим, уже упоминавшимся: П. С. Арапов вступил в контакт с иностранными разведками также по заданию ГПУ. Однако Клепинин на этой очной ставке подсказывает новый ход: связь с русскими масонами в Париже как раз и означала прямую службу Эфрона во французской разведке! Утверждение сочинено, по-видимому, по подсказке следователей; не мытьем, так катаньем им необходимо привязать к Эфрону обвинение в шпионаже.

В протоколах допросов Клепинина содержатся и другие, на этот раз, видимо, достоверные сведения о контактах Эфрона с одной из масонских лож. Сергей Яковлевич, утверждает Клепинин, прочел там доклад (или даже доклады) и, в конце концов, был «посвящен в высшую ступень». Официальная справка в следственном деле Эфрона назвала и конкретную масонскую ложу, в которую вошел Сергей Яковлевич, — «Гамаюн».

К с. 131.

Кстати. Не слишком ясно, почему Нине Клепининой разрешили приехать в Россию с сыновьями почти сразу вслед за мужем, а Цветаеву не выпускали из Франции еще полтора года? До опубликования переписки Цветаевой с Ариадной Берг[49] еще не было так очевидно, что вовсе не сама Марина Ивановна решала в эти месяцы — возвращаться или нет ей с сыном в Россию — и когда именно возвращаться. Из переписки же стало ясно со всей несомненностью, что судьба Цветаевой с момента побега мужа ей уже не принадлежала. Документы на выезд она подала в конце 1937 года, спустя примерно месяц после исчезновения Сергея Яковлевича. И с лета 1938 года стала ждать отъезда буквально со дня на день. Однако ее почему-то держали во Франции. Потому ли, что просто забыли о ней — или выжидая «нужного» часа?

В самом деле, не связано ли это с тем, что было удобнее держать ее с сыном во Франции как бы в качестве заложницы, — для уверенности в поведении Эфрона на родине? Оступится — не впустим семью. И еще что-нибудь с ней может случиться. Эфрону ли об этом не знать…

Однако к лету 1939 года арест самого Сергея Яковлевича был уже, видимо, предрешен. И Цветаева с сыном понадобились уже в Москве — для той же цели. Дабы их арестом можно было шантажировать Эфрона на допросах, — известно, что это делалось часто в тогдашней практике НКВД.

Впрочем, зная российские особенности, можно объяснить длительную отсрочку выезда Цветаевой из Франции и попроще. Так, как предлагает это объяснить в своей книге Мария Белкина. Подсунули, дескать, в начале лета 1939 года забытую бумажку некоему делопроизводителю — тот отнес, кому надо… И возвращение великого поэта на родину разрешено. Почему бы и нет? Все возможно.

К с. 134.

Эмилию Литауэр допрашивают о Цветаевой 19 февраля — и тоже других тем в этот день не возникает. Следователь спрашивает:

— С какими антисоветскими организациями была связана Цветаева во Франции? С кем из лиц, враждебно настроенных к СССР, она встречалась?

Литауэр называет в ответ журнал «Современные записки», газету «Евразия», эсеров Бунакова-Фондаминского и Лебедева, «агентов иностранных разведок» Святополка-Мирского, Гучкову-Трейл, Клепининых. Антисоветские настроения Цветаевой, — говорит Эмилия, — выразились в ее стихах о Белой армии и царской семье. По приезде в Болшево, — записывает следователь, — «в своем кругу она не стеснялась заявлять, что приехала сюда, как в тюрьму, и что никакое творчество для нее тут невозможно».

К с. 147.

В показаниях арестованных «болшевцев» не однажды всплывает имя Веры Александровны Трейл.

Дочь бывшего военного министра Временного правительства А. И. Гучкова, она рано вышла замуж за П. П. Сувчинского, одного из виднейших в русской эмиграции двадцатых годов «евразийцев». К концу 1925 года или к самому началу 1926-го относится знакомство супругов Сувчинских с Цветаевой. В письме к автору этих строк от 24 ноября 1979 года В. А. Трейл так вспоминала об этом знакомстве: «Познакомились мы — да, почти сразу после их (Цветаевой и Эфрона — И. К.) приезда в Париж. ‹…› Виделись часто. Мне было лет 19–20. Стихи ее я открыла, сама для себя, раньше и была потрясена. Потом прочла у Мирского — «распущенная москвичка» — и когда он приехал из Лондона (он проводил каникулы во Франции), я устроила скандал: «Ах ты, великий критик! Ты ровно ничего не понимаешь! Она гениальный поэт». Он покорно перечел и сказал, что, пожалуй, я права. А когда она появилась в Meudon[50] (раньше она жила у каких-то Черновых, не помню где) — мы все отправились знакомиться — Петр (мой муж), Дим (Мирский) и я».

Вскоре после знакомства возникает замысел совместного издания журнала «Версты», который появился спустя полгода и вызвал крайне резкую реакцию правых эмигрантских кругов.