Гибель Помпеи (сборник)

Тут появилась на пороге внушительная дама в костюме, похожем на маскировочный комбинезон. Пышные волосы ее струились по плечам, она была весела и спокойна и отнюдь не смущена своим диким костюмом, а, напротив, чувствовала себя в нем уютно и мило, как чувствует себя, должно быть, Диор в своем доме. В сильной руке незнакомка несла болгарскую сигарету «Фемина».

– Я извиняюсь, мне бы товарища Крафаилова побеспокоить.

– Видишь? – жарко шепнул Мемозов Крафаилову через зеркало в ухо. – Еще одна жертва. Итак, вы медиум. Договорились?

– Мне бы, товарищ Крафаилов, приобрести бы у вас десяток-полтора пластмассовых вазочек и пару-тройку художественных картин для буфета. Не возражаете? – пропела дама и прошла к столу, играя кудрями.

«О сладостная!» – в ужасе подумал Крафаилов, впервые так подумал о женщине и умоляюще взглянул на недостойного Мемозова: «Друг, не уходи!»

– Ну, не буду вам мешать! Ищите общий язык. Адью! – жутко подмигивая обоими глазами, кашляя, хмыкая, намекая на что-то и головой, и руками, Мемозов сел на велосипед и уехал из кабинета.

Все было тихо, выезжал два раза Феб в своей коляске, но вдруг возник девятый вал зловещей масляной окраски, как Айвазовский написал, а он при всей своей закваске из масла воду выжимал весьма умело, без опаски, вообще был славный адмирал.

И вдруг, уже в прозе, не в сибирских небесах, а в кабинете шефа-вдохновителя, зазвонил междугородный телефон.

– Пихты? Поговорите с Копенгагеном.

«Ага, – подумал В-С. – Нервничаешь, старая кочерыга?»

– Гутен абенд, Эразм Теофилович, – благоговейно по привычке ответил В-С, хотя кашель ему не понравился.

– Кашляю, – пояснил Громсон.

– Слышу, Эразм Теофилыч.

– Несколько вчера перебрал. Тигли распаялись.

– Чувствую, Эразм Теофилыч.

– Как вэттер? Морозы, снег, жуть? – поинтересовался Громсон.

– Пока не жуть, Эразм Теофилович, но на горизонте жуть.

– Напоминаю, Великий-Салазкин, вы меня на морозы приглашали.

– Ждем, гросс-профессор, и вас, и морозов. Прóгноз страшный.

Вслед за этим последовало молчание, долгое и смущенное, в котором без всяких помех со стороны магнитных сфер слышалось копенгагенское покашливание, шепот «цуум тоойфеель, Мари, пошель к шорту», бульканье копенгагенской воды, шорох теплого скагерракского ветра вокруг позеленевшей от каттегатской сырости маленькой статуи на круглой площаденке под окнами Громсона.

«Да ну, хватит уже жилы тянуть и себе, и мне, – думал, волнуясь, В-С, – спрашивай, Теофилыч, не чинись. Ну обскакали мы тебя, ну ничего, у нас ведь могучая красавица Железка, а у тебя чего – кухня ведьмы. Ну ничего, Теофилыч, ведь не для себя же живем, для блага же общего гумануса, – думал он, – спрашивай же, Теофилыч».

– Тут мне Кроллинг говорил, вы там чего-то затеяли, какую-то работенку, хе-хе, – небрежно, как бы что-то прихлебывая, заговорил Громсон, – я сейчас вспомнил вот по странной ассоциации: вошел мой кот с крысой в зубах – брысь, Барбаросса! – и я как раз вспомнил. Плазмы, что ли, заварили горшок или твердое тело катаете?

– Да нет, Эразм Теофилович, кой-чего похлестче, – глуша торжествующие нотки, проговорил Великий-Салазкин, – мы тут диких мéзонов тáбун загнали в «Выхухоль».

– Ага! – захохотал Громсон. – А знаете, кто такие эти мезоны?

– Не знаю, гросс-профессор. Кто ж знает?

– Это черти, милый друг! Самые обыкновенные чертенята, с рожками и хвостиками! Недаром, недаром мудрые схоласты спорили о кончике иглы. Вот так, В-С, чертей вы загнали в «Выхухоль», серой там у вас пахнуть должно, адским мышьяком! – он вдруг захлебнулся никотинным кашлем, а потом, после короткой, но полной значения межконтинентальной паузы тихо спросил: – Маршируют?

– Маршируют, Эразм Теофилович, – сухо ответил Великий-Салазкин, задетый, конечно, за живое бестактным напоминанием о сере и мышьяке.

– Так я и думал, – проговорил Громсон. – Потом плясать начнут. Есть надежда на встречу с известной особой?

– Надеемся, – хмуро ответил Великий-Салазкин.

– Значит, звоните, если запляшут, а я сейчас гороскоп составлю на долгожданную персону. Как морозы стукнут, звоните! Брысь, Барбаросса! Пошел к шорту, Мари! О, Агнесс, майн либе медхен, вы пришли наконец, я вызвал вас вот этими кореньями! Бай-бай, Великий-Салазкин!

Великий-Салазкин повесил трубку с мрачным жеванием губ, с дерганьем бороденки, пошел к окну для того, чтобы погрустить.

В окне, застывший на полнеба, висел над Пихтами девятый вал; в сумраке, созданном им, тихо светились оранжевые трубочки фонарей; вдоль улицы Гей-Люссака к Железке ехал велосипедист с автомобильной фарой; а ближе всего к БУРОЛЯПу стояло огромное хвойное растение, у подножия которого сидели две пихтинские собаки-друзья – пудель Августин и сенбернар Селиванов, а над ними на ветке покачивалась их птица-друг ворон Эрнест, а еще ближе возле самого окна покачивалась на ветке безымянная белочка, по-английски сквиррел.