Гибель веры

– О людях, которые умерли. – Она остановилась, глядя в пространство.

Так, явно не собирается продолжать.

– Что-нибудь еще? Про их деньги или про то, что они о них говорили?

Она покачала головой.

– Я тогда об этом не знала. Вернее, не вспомнила – очень была обеспокоена их смертями, вот и сообщила лишь, что они умерли.

– А он что на это?

Она снова на него посмотрела.

– Он сказал, что не понимает. И я ему объяснила. Назвала имена людей, которые умерли; не скрыла того, что знаю из их медицинских карт: почти все были в добром здравии и умерли ни с того ни с сего. Он выслушал все и спросил, уверена ли я. – Она добавила, как бы между прочим: – Из-за того, что я сицилийка, люди здесь часто считают, что я глупа. Или лгу.

Брунетти пригляделся: не упрек ли, не скрыт ли в этом замечании некий комментарий к его собственному поведению?

– Думаю, он просто не мог поверить, что такое возможно. Потом я стала настаивать, что так много смертей – это ненормально. И тогда он спросил, сознаю ли я, как опасно повторять такие вещи, – это могут счесть злостной клеветой. Я сказала, что да, сознаю, и он предложил мне молиться. – Она замолчала.

– А потом?

– Сказала ему, что уже молилась – молилась целыми днями. Тогда он спросил, знаю ли я, как ужасно то, что я предположила. – Дальше она словно бы размышляла вслух: – Он был поражен, наверно, и представить себе такого не мог. Он очень хороший человек, этот падре Пио, и совсем не от мира сего.

Брунетти сдержал улыбку, – и это он слышит от особы, которая провела последние двенадцать лет в монастыре.

– И что было потом?

– Я попросила о встрече с матерью-настоятельницей.

– И вы встретились?

– Ожидание длилось два дня, но она наконец приняла меня – поздно вечером, после вечерни. Я повторила ей все про то, что умирают старики. Она не могла скрыть удивления. Я обрадовалась: значит, падре Пио ей ничего не передал. Я знала, что не должен передать, но то, что я рассказала, было так ужасно, что я сомневалась… – Ее голос угас.

– И что?

– Мать-настоятельница заявила, что не желает слушать ложь, что я говорю вещи, которые могут повредить ордену.

– И посему…

– Велела мне, приказала мне – по обету послушания – хранить полное молчание в течение месяца.

– Значит ли это, как я понимаю, что вы не должны были говорить ни с кем в течение месяца?

– Да.

– А как же ваша работа? Разве с пациентами не надо говорить?

– Я к ним не ходила.

– Как?

– Мать-настоятельница велела мне провести это время в моей комнате и в молельне.

– Целый месяц?

– Два.

– Что?

– Два, – повторила она. – В конце первого месяца она пришла повидать меня и спросила, указали мне молитвы и размышления истинный путь или нет. Я ответила ей, что молилась и размышляла, – и так и было, – но все же меня по-прежнему тревожат эти смерти. Она не пожелала слушать и велела мне молчать дальше.

– И вы подчинились?

Она кивнула.

– А потом?

– Я провела еще неделю в молитвах и вот тогда стала пытаться припомнить все беседы с этими людьми, и мне вспомнилось, что говорили синьорина да Пре и синьора Кристанти о своих деньгах. До этого я не позволяла себе думать об этом, но раз начавши, не могла прекратить.

Брунетти представил себе охват и разнообразие того, что можно «припомнить» за месяц с лишним одиночества и молчания.

– И что случилось в конце второго месяца?

– Мать-настоятельница снова пришла ко мне и спросила, образумилась ли я. Я сказала «да», и, вероятно, это была правда. – Она замолчала и опять улыбнулась ему грустной, нервной улыбкой.

– А потом?

– А потом я ушла.

– Вот просто так?

Он немедленно подумал о практической стороне дела: одежде, деньгах, транспорте. Странно, а ведь о том же самом приходилось заботиться, когда человек освобождался из тюрьмы.

– В тот же день я вышла наружу вместе с посетителями. Вроде бы никто не подумал, что это странно; никто и не заметил. Я спросила одну из выходивших женщин, где можно купить какую-нибудь одежду. У меня было всего семнадцать тысяч лир.

Брунетти спросил:

– И она подсказала вам?

– Ее отец был одним из моих пациентов, так что она меня знала. Они с мужем пригласили меня поехать к ним домой – на ужин. Мне было некуда деваться, и я поехала. Это на Лидо.

– И?…

– На катере я рассказала им о своем решении, но умолчала о причине. По-моему, я ее представляла довольно смутно, да и теперь она мне не яснее. Я не возводила хулу ни на орден, ни на дом престарелых. И теперь этого не делаю, правда?

Он понятия не имел и лишь покачал головой. Она продолжала:

– Все, что я сделала, – рассказала матери-настоятельнице о смертях – что они мне кажутся странными, и их так много.

Вполне будничным тоном Брунетти сообщил:

– Я читал, что старики иногда умирают один за другим, без всякой причины.

– Это я вам сказала. Обычно – сразу после праздников.

– Не может ли объяснение крыться в этом?

Глаза ее сверкнули, – как показалось Брунетти, гневом.

– Конечно, может. Но тогда зачем они старались заставить меня молчать?

– Думаю, вы рассказали мне и об этом, Мария.

– О чем?

– О вашем обете. Послушания. Не знаю, насколько для них это важно, но возможно, их это озаботило больше, чем все остальное.