Гибель всерьез

Как прикажете отвечать, когда корреспондент радио спрашивает вас: «С какого времени, господин Бестселлер, вы стали реалистом? Не могли бы вы назвать день и час… было бы весьма интересно знать это точно, чтобы определить, под каким знаком — Рыб, Тельца, Весов? — свершилось ваше второе рождение, составить гороскоп, изучить, под влиянием каких звезд вы превратились в реалиста, вы, которого прежде знали совсем иным, я говорю о людях моего поколения, читавших книги знаменитого Антуана Бестселлера, до того как он сделался знаменитостью, э-э, ну, то есть до того как он стал реалистом, стал выстраивать слова в строгом соответствии с законом перспективы, стал писать так, как пишут примерно с четырнадцатого или даже с тринадцатого столетия, ну, в общем, кто не понимает, что такое реализм: это то, как писали испокон веков, к нему все давно привыкли, и никого не удивляет, что все линии сходятся в некой условной точке, которую принимают за бесконечность, такую домашнюю бесконечность, умещающуюся в рамках бумажного листа, где все заранее известно: что будет, если повернуть направо, чего не будет, если повернуть налево… и так далее»… Дай волю этим радио- и телекорреспондентам, они будут болтать без умолку, пока не кончится все отпущенное вам время. Они только и мечтают заманить человека, а потом любыми способами не давать ему открыть рот. Казалось бы, в таком случае прекрасно можно обойтись без тебя, не держать тебя перед камерой и микрофоном, но нет, им нужно присутствие жертвы, чтобы задать ей каверзный вопрос, что-нибудь вроде: «Кто вы, господин Бестселлер?» А главное, не дать ответить. В этом жанре особенно преуспевают женщины. Они могут, например, принять вас за изобретателя велосипеда или специалиста по раковым опухолям. И тут же пускаются в рассуждения, объясняют вам, что такое мотоцикл, уверяют, что их, собственно говоря, больше интересует эмфизема легких, ведь рак — такая банальность! Только бы оттеснить, заслонить человека, стереть его образ… так о чем я?

Да, я реалист. Антуан Бестселлер — писатель-реалист. Хотя установить точную дату, когда я им стал, — то есть стал реалистом, довольно трудно, чтобы не сказать невозможно. Но если бы я пожелал добросовестно ответить на вопрос инквизитора со средних волн, то вынужден был бы сказать, что скорее всего — так, во всяком случае, мне кажется, произошло это, пока я слушал Омелу… я не назвал бы ее Омелой: этому хитро глядящему на меня и, разумеется, все знающему о моей личной жизни господину известна не Омела, а Ингеборг д’Эшер. Он и сам заводит речь о ней: «Как вы можете говорить о реализме, живя с такой необыкновенной женщиной, обладающей магическим, да, именно магическим голосом?» Бесполезно возражать и втолковывать, что как раз Ингеборг д’Эшер и открыла мне чувство реальности, именно она заставила меня понять, что недопустимо писать так, будто хочешь вывести реку из русла, тем более в нынешнем мире, который стремится к собственной гибели, к крушению, да-да, к крушению, в нашем мире, в этом нашем доме, где все мы живем… постойте, это же смешно, неужели вы так и не поняли, что она себя величает именем дома, который вот-вот должен рухнуть… да не Ингеборг! Фамилия, родовое имя… хотя какой там род… Ну да, Эшер… как у Эдгара По, ну конечно, «Падение дома Эшер»… Но этого человека интересует только одно: он хочет узнать, вызнать, неужто Ингеборг сама взяла себе эту ужасную фамилию. Ах, значит, это не ее имя? Вот тупица. Как будто может быть такое имя: Ингеборг д’Эшер. Разумеется. Но тогда… как же ее зовут на самом деле? Объяснять ему, что, коль скоро она себя так называет, это и есть самое настоящее ее имя, — пустая трата времени. Конечно, у нее было и другое: имя человека, который спал с ее матерью. Я видел его на фотографии. Похож на нее. Блондин. С бородой. Хорош собой. Во всяком случае, на мой вкус. Да, он умер. Я его не знал. И тут телетип задает вопрос, которого я не ожидал: «Ну, а к отцу, признайтесь откровенно, к отцу вы ее не ревнуете?» Вот тебе и объективная реальность. С ума сойдешь, до чего нудно быть реалистом.