Гилгул

— Я не боюсь смерти, потому что живу вечно, — блекло улыбнулся красавец Октавиан. — Итак, я ухожу. Жду твоего решения до наступления темноты. Если к четвертому тречасью ты не пришлешь гонца, мои легионеры атакуют лагерь. — Он поднялся, сделал шаг к выходу, но вдруг обернулся и сказал с мертвой улыбкой на губах: — Без меня ты — никто. Со мной станешь всем. Если будешь верен. Смотри, не ошибись в своем решении, император, консул Марк Антоний. Ты уже почти триумвир.

— Постой, — остановил его Антоний, поднимаясь.

— Что еще? Октавиан обернулся. Это движение, напряженные плечи, чуть согнутые руки, пальцы, обхватившие рукоять меча, словом, все говорило о том, что он готов к схватке.

— Ты неверно меня понял, триумвир, — улыбнулся Антоний, отчего его некрасивое лицо стало еще некрасивее. — Я не собираюсь драться с тобой. Твое предложение достаточно щедро для того, чтобы подумать над ним.

— Думай быстрее. У тебя не так много времени.

— Ответь мне, триумвир. Каковы будут твои первые шаги после того, как мы придем в Рим и объявим о триумвирате?

— Для начала я прикажу убить всех, кто принимал участие в заговоре против моего дяди. Октавиан улыбнулся, и снова это была неживая улыбка, от которой у Антония мороз прошел по коже. Однако Антонию удалось совладать с собой. Он улыбнулся в ответ еще шире, что уж и вовсе напоминало оскал.

— Мне это нравится.

— Но это не все, — ответил Октавиан. — Потом я прикажу убить тех, кто знал о заговоре и не предупредил дядю. Потом тех, кто знал, пытался предупредить, но не остановил его. Потом членов их семей. Потом родственников. Потом друзей. Потом рабов. Антоний хмыкнул. Он смотрел в черные глаза проконсула, и в голове его крутилась только одна мысль: „Этот юнец — сумасшедший“. Хотя, оно и к лучшему. Тем проще будет убить его. Потом, когда он, Антоний, будет уверен, что сможет удержать власть в своих руках.

— Мне это нравится еще больше, — произнес он весело.

— Мне тоже, — ответил Октавиан, развернулся и вышел из палатки. Хлопнул полог. Через секунду в палатку заглянул легионер Антония:

— Император, проконсул уходит!

— Пусть идет, — приказал тот и повторил задумчиво: — Пусть идет».

18 АПРЕЛЯ. ДЕНЬ. ПОДТВЕРЖДЕНИЕ

12 часов 37 минут Саша просидел в мусорном контейнере не меньше двух часов. Он мог бы провести здесь целую вечность. До следующей жизни. Когда все вернется на круги своя и хотя бы на несколько лет Саша вновь обретет блаженное состояние отсутствия необходимости выбора. Можно будет просто наблюдать. Какое же это счастье — ничего не выбирать. Говорить себе, что от тебя — от тебя одного — ничего не зависит. Сидеть себе в кухне и потягивать кофеек, осознавая, что жизнь похожа на болото. Тухло, зато не штормит. А что приходится иногда глотать вонючую жижу — так ведь всем приходится, не ему одному. Саша полежал еще несколько минут, затем толкнул крышку и выбрался из мусорника. Теперь новенькое щеголеватое Костино пальто и кепка пришли в полное соответствие с остальными деталями туалета. Проще говоря, стали грязными, вонючими и мятыми. Для полноты картины он еще и надорвал рукав у подмышки. В волосах запуталось нечто, бывшее когда-то объедками, но теперь превратившееся в тухлую труху. Перепачканный воротник раздражающе терся о шею. Саша направился к ближайшей станции метро. Денег у него не было ни копеечки, но бомж имеет некоторое преимущество перед простым гражданином. Он может просить милостыню. Несколько раз ему попадались милицейские патрули. Однако они не обращали ни малейшего внимания на грязного, зачуханного бомжа. Тем более что Саша и не думал прятать лицо. Наоборот, улыбался и все норовил почтительно сорвать кепочку. Так и дошел до метро. Встал, оглядываясь, выбирая местечко побойчее. Однако побойчее уже были заняты «штатными» попрошайками. Саша остановился чуть в стороне от входа в метро и протянул руку. Хотел состроить жалостливую физиономию, но какое там. С такой-то рожей? Он вдруг начал смеяться. Все громче и громче, пока смех не перешел в хохот, а тот, в свою очередь, в истерический плач.

— Слышь, братан, — сказал ему кто-то. Он повернулся и посмотрел на мужичка лет пятидесяти, прихрамывающего, опирающегося на затертый до блеска костыль.

— Ты за место платил? — поинтересовался деловито мужичок. Чуть поодаль поджидали еще несколько попрошаек, но вид у них был такой, что Саша тут же понял: сейчас его снова будут бить.

— Короче, отец. — Саша шмыгнул носом, вытер слезы. Нельзя ему сейчас быть слабым. Никак нельзя. — В общем, у меня в кармане «пушка». Заряженная. Дай шесть рублей. На метро и позвонить?

— В натуре, на метро шкуляешь? — спросил мужичок, «ощупывая» Сашу внимательно-вороватым взглядом.

— На проезд, — тот снова шмыгнул носом и вытер последнюю слезинку, повисшую на ресницах. Мужик кивнул, достал из кармана замызганного пальтеца горсть купюр, выбрал десятирублевку и протянул Саше.

— Бери и вали отсюда. Чтобы мы тебя больше не видели. Иначе плохо будет, понял? Тебе плохо, — многозначительно добавил он. — А «пушку» свою можешь в жопу себе засунуть. Давай, вали.