Гёте

Весна засверкала над холмами. Лили часто на несколько дней уезжала к своим дядям в Оффенбах на Майне. Гёте тогда пользовался гостеприимством их соседа, своего приятеля Иоганна Андре[70]

, фабриканта шелков и композитора в то же время. Эти встречи за городом были прелестны. Молодые люди выходили из дому рано утром, прогуливались по садам, ещё мокрым от росы, и доходили до цветущих террас, окаймлявших пёструю от шлюпок реку. Вечерами они встречались у Иоганна Андре, который устраивал у себя струнные квартеты; там распевали народные песни, повторяли кантаты, которые Гёте писал для Лили. Но счастлив он не был, и причиной тому был он сам. То в нём закипала ревность, то его свободолюбие вставало на дыбы и рвалось из разукрашенного розами ярма. 12 мая 1775 года он признавался Гердеру: «Я недавно ещё думал, что приближаюсь к семейному счастью и что сумею наконец втянуться в подлинные радости и горести жизни, но вот я снова, и самым неприятным образом, очутился в открытом море».

В тот же вечер во Франкфурт прибыли два поэта, два молодых повесы, на некоторое время изменившие направление мыслей и обстановку жизни Гёте. Это были братья той неведомой подруги, которой он посылал такие пылкие письма, той идеальной возлюбленной, которую он в воображении постоянно ставил рядом со своей невестой, — графы Кристиан и Фридрих фон Штольберги[71]

. Они были приблизительно в возрасте Гёте, знали «Вертера» наизусть, были полны революционного и романтического воодушевления и не останавливались ни перед какой эксцентричностью. Предприняв путешествие по Швейцарии, они решили увезти с собой Гёте, чтобы вместе с ним приобщиться к наслаждению природой и свободой, увезти того, кто так прекрасно воспел и ту и другую. По правде; сказать, советнику их рассуждения показались несколько легкомысленными, но всё равно он предпочёл, чтобы его сын отправился с ними, чем сидел бы дома, растравляя свою ревность и мучаясь неудовлетворённостью. Молодому человеку было полезно переменить обстановку и, если возможно, порвать со всей этой любовной историей. А потом, кто знает, когда Вольфганг будет в Швейцарии, не проедет ли он в Италию, в эту страну солнца, классической гармонии и душевного оздоровления? Гёте легко дал себя убедить. Он не хотел ещё порывать своих цепей, он думал только испытать их прочность. 15 мая он отправился со Штольбергами и, так как рассчитывал очень быстро вернуться, даже не предупредил свою невесту.

Ах, какое это было путешествие! Гёте надел — что было как бы символом — голубой фрак с золотыми пуговицами, жёлтый жилет и лакированные сапоги с коричневыми отворотами. В трактирах поэты осушали бутылки рюдесгейма, поносили тиранов, декламировали оды в честь природы и свободы. Сплошная бравада и вызов буржуазии и филистерам. В Дармштадте, к великому смущению благоразумного Мерка, весёлые путешественники решили искупаться совершенно голые в пруду поблизости от городского гулянья. В Мангейме они устраивают в «приличной гостинице» пирушку и после обильных возлияний разбивают стаканы о стены столовой. В Карлсруэ они увиваются около Клопштока, родоначальника «новой школы», и Гёте читает ему некоторые сцены из «Фауста».

Он делает крюк до Эммендингена, чтобы повидаться с сестрой Корнелией. Она вышла замуж за его приятеля Шлоссера, ставшего теперь уездным судьёй. Как она понимает его индивидуализм и мятежные стремления! Сама Корнелия задыхается от безлюдья в провинциальном городке и в этом скучном доме. Где прежние идеальные помыслы, горячие споры о «Геце фон Берлихингенё»? Она томится, связанная с обывателем, взгляды которого ей претят. Гёте растроган, открывается перед ней, рассказывает о Лили. Сестра разражается гневом: «Нелепые планы! Как?! Поэт, носящий в себе идею «Фауста», свяжет себя таким неподходящим браком? Романтик женится на аристократке? Да это просто безумие! Такой брак будет несчастьем для обоих — и только».

Гёте соглашался, но не мог решиться. Ещё силён был голос сердца, а оно не допускало мысли о разрыве. Пусть он отдалялся от Франкфурта, менял образ жизни, с жадностью бросался на вереницу новых впечатлений — в Базеле, Шафгаузене, везде образ Лили не покидал его. В Цюрихе путешественники встретились с Лафатером, как всегда «дружелюбным, снисходительным, благословляющим и наставительным». Здесь же они навестили старика Бодмера[72]. Патриарх швейцарской литературы жил за городским валом, на зелёном пригорке. Бодмер благодарил небо за то, что он на старости лет имел возможность приветствовать их юные таланты. Он подвёл своих гостей к окну и показал им несравненной красоты вид, который неизменно радовал его: на том берегу Лиммата — город с острыми рыжими крышами, спускающийся к самому озеру, дальше плодородные поля Силя, освещённые закатом, а над сверкающей водной равниной амфитеатр гор.