Гиперион

Такие мысли записал я еще в Вальтерсхаузене, читая первые выпуски, непосредственно после чтения Спинозы; Фихте заверяет меня...». И дальше, после пропуска: «Его трактовка взаимодействия Я и Не-Я[402] (так он выражается) в самом деле примечательна, также его идея стремления[403] и т. п. Я должен прерваться, и прошу тебя, считай, что все это не было написано...» (очень характерно это «считай, что...», свидетельство сомнений).

Понятно, что такие мысли могли занимать ум двадцатипятилетнего человека, склонного видеть мир обобщенно, но как сделать из этого роман? Все дальше удаляется от него реальное переживание встречи с Прелестным Образом, уже напечатанный «Фрагмент» он пренебрежительно (в письме к матери) называет mein bißchen Schreiberei — примерно: «то, что я накропал» (хотя и добавляет, что оно принесло ему «не один приветливый поклон и не одно вежливое приглашение»), а весь роман — Werkchen, «произведеньице» — в другом письме, уже в марте 1795 г. (№ 96).

Он чувствует себя чужим в этом «профессорском мире», где питаются «амброзией и нектаром», и, как бы ни хвалил он «человечность в сочетании с величием» великого Гёте, более значимым остается факт, что он не узнал Гёте, встретив его у Шиллера, хотя и был ему представлен. Для профессоров же Гёльдерлин — своего рода бедный родственник, одаренный, но нуждающийся в покровительстве. «Хотел бы я знать, — писал 17 августа 1797 г. Шиллер Гёте, — абсолютно ли и при всех ли обстоятельствах эти Шмидты, эти Рихтеры (имеются в виду швабский поэт Зигфрид Шмид и Жан Поль Рихтер. —

Н. Б.), эти Гёльдерлины остались бы такими субъективными, такими перенапряженными, такими односторонними, связано ли это с чем-то первичным, или же только отсутствие эстетической пищи и влияния извне и оппозиция эмпирическому миру, в котором они живут, произвели это неблагоприятное действие на их идеальную склонность. Я весьма склонен верить в последнее, и, хотя сильная и удачливая натура преодолевает все, однако же мне думается, что не один прекрасный талант погиб таким образом.

Вы делаете очень правильное замечание насчет того, что у тех, кто приходит в поэзию и т. д. из определенного сословия, есть известная серьезность и самоуглубленность (Innigkeit), но нет свободы, покоя и ясности. Серьезность и самоуглубленность суть естественные и необходимые следствия, когда склонность и род занятий находятся в противоречии, когда человек одинок и предоставлен самому себе...».

От йенского периода сохранились, хотя и не полностью, рукописи романа Гёльдерлина. Автор все начал сызнова. Отброшена эпистолярная форма; более того, теперь проза перерабатывается в стихи — белый стих. Эту редакцию «Гипериона» принято называть Metrische Fassung, Метрической (т. е. стихотворной) редакцией; ее датируют ноябрем 1794— январем 1795. До нас дошло два отрывка: 184 и 64 стиха (один двойной лист и три одинарных). Начиная (или продолжая) работу, автор перегнул двойной лист еще раз вдоль и стал писать слева прозаический текст, справа — стихотворный. Так на первой, второй и третьей страницах; на четвертой оба столбца исписаны стихами, которые продолжаются на следующих листках. На двойном листе — стихи 1—81, на прочих — 82—248.

Но отброшена не только форма; похоже, что отброшены и идеалы «Фрагмента»:

«Я почти вовсе утратил вкус к тихим мелодиям человеческой жизни, ко всему уютному, детскому.

...Не слышал боле сладостных мелодийУютной жизни, детских светлых чувств.

Мне было непонятно, как мог мне когда-то нравиться Гомер.

Когда-то сердце покорил мне кроткий

Сын Меонии, но теперь отпалИ от него, и от его богов я.

Я стал путешествовать; и часто желал я вечно быть в пути».

В чужой стране скитался я, поройБрести так вечно, без конца желая.

В своих скитаниях герой, будучи в городе W., слышит о человеке, о «мудреце», недавно поселившемся в загородном доме, и решается посетить его.

«Я нашел его в его тополевой роще. Он сидел возле статуи, — и прелестный мальчик стоял перед ним...

Он спросил меня, каковы показались мне люди во время моего путешествия.

— Более животны, нежели божественны, — ответствовал я ему.

— Это потому, — молвил он, — что столь немногие из них человечны».

И дальше: