Гиперион

– Очень мило, – кивнул кардинал Святой Инквизиции. Отец Фаррелл смотрел на парнишку с чем-то вроде сдержанного отвращения. – Но мы, христиане, считаем, что грех, или последствия греха, или воздаяние за грех, если уж на то пошло, не кончаются с жизнью, Ваше Святейшество.

– Вот именно, – улыбнулся юноша. – Как раз поэтому-то мне и любопытно, ради чего вы так растягиваете жизнь с помощью этого своего крестоформа. Мы верим, что смерть смывает все, что написано на грифельной доске. Вы же верите, что за смертью следует Страшный Суд. Так к чему оттягивать его?

– Мы принимаем крестоформ как таинство, дарованное нам Господом нашим Иисусом Христом, – терпеливо разъяснил кардинал Мустафа. – Этот суд впервые был отсрочен Спасителем нашим, взошедшим ради нас на крест, Господом, добровольно принявшим на себя все грехи мира и тем даровавшим нам возможность жизни вечной на небесах, если таковым будет наш свободный выбор. Крестоформ – еще один дар Спасителя нашего, дающий нам время привести в порядок дома свои перед последним Судом.

– А-а, ну да, – вздохнул юноша. – Но Иккью, пожалуй, подразумевал, что грешников просто нет. Что нет греха. Что «наша» жизнь принадлежит не нам…

– Именно так, Ваше Святейшество, – перебил кардинал Мустафа, словно спеша похвалить ученика-тугодума. Я заметил, что регент, министр двора и остальные приближенные поморщились от этой бестактности. – Наша жизнь принадлежит не нам, но Господу нашему и Спасителю… служению Ему и Святой Матери Церкви.

– …принадлежит не нам, но Вселенной, – досказал далай-лама. – И что наши деяния – хорошие и дурные – также есть лишь свойство Вселенной.

– Красивая фраза, Ваше Святейшество, – поморщился кардинал Мустафа, – но, пожалуй, слишком абстрактная. Без Бога Вселенная может быть только машиной – бездумной, бессердечной, бесчувственной.

– Почему? – спросил юноша.

– Прошу прощения, Ваше Святейшество?

– Почему Вселенная должна быть бездумной, бессердечной и бесчувственной без вашего определения Бога? – негромко сказал он и прикрыл глаза.

Утра роса воспарит —И вот уже нет ее.Разве пребыть здесь вовекКому-то дано?

Кардинал Мустафа сложил пальцы и коснулся ими губ, словно в молитве.

– Очень мило, Ваше Святейшество. Снова Иккью?

– Нет. Я. – Далай-лама ослепительно улыбнулся. – Когда мне не спится, я слагаю стихи дзен.

Священники фыркнули. Немез не отводила взгляда от Энеи. Кардинал Мустафа повернулся к моей спутнице:

– Мадемуазель Ананда, а у вас есть какое-либо мнение по этим немаловажным вопросам?

В первую секунду я даже не понял, к кому он обращается, но потом вспомнил, что далай-лама назвал Энею именем Ананды, любимого ученика Будды.

– Я знаю еще одно небольшое стихотворение Иккью, выражающее мое мнение:

Иллюзорнее, чем знак,Начертанный на воде,Надежда получить от БуддыЗагробное блаженство.

Откашлявшись, архиепископ Брек тоже включился в разговор:

– Оно кажется достаточно прозрачным, мадемуазель. Вы полагаете, что Господь не ответит на наши молитвы?

– Я думаю, что Иккью имел в виду две вещи, ваше преосвященство, – покачала головой Энея. – Во-первых, что Будда нам не поможет. Это, так сказать, не входит в его обязанности. Во-вторых, что рассчитывать на жизнь после смерти глупо, потому что мы по природе своей вечные, нерожденные, неумирающие и всемогущие.

Архиепископ побагровел.

– Эти определения допустимы лишь в отношении Бога, мадемуазель Ананда. – Ощутив на себе тяжелый взгляд кардинала Мустафы, он вспомнил о своей дипломатической миссии, спохватился и неуклюже добавил: – По крайней мере мы так полагаем.

– Для молодого архитектора вы неплохо знаете дзен и поэзию, мадемуазель Ананда, – хмыкнул кардинал Мустафа, явно пытаясь смягчить тон. – Нет ли еще какого-нибудь стихотворения Иккью, которое вы считаете уместным?

Энея кивнула:

Одиноким приходишь на свет,Одиноким уходишь.

Это тоже иллюзия.Вот тебе путь:Не придя – никогда не уйдешь.

– Да, это был бы славный трюк! – заметил кардинал с наигранной веселостью.

– Иккью учит нас, что можно хотя бы часть жизни прожить вне времени и пространства, в мире, где нет ни рождения, ни смерти, нет прихода и нет ухода, – подавшись вперед, тихо проговорил далай-лама. – В месте, где нет разделенности во времени, нет расстояния в пространстве, нет барьера, отгораживающего нас от тех, кого мы любим, нет стеклянной стены между познанием и нашими сердцами.

Кардинал Мустафа, казалось, онемел.

– Мой друг… мадемуазель Ананда… тоже учила меня этому, – добавил юноша.

По лицу кардинала промелькнула тень презрительной гримасы.

– Был бы крайне признателен, если бы мадемуазель Ананда научила меня – научила всех нас – этому ловкому фокусу, – резко бросил он.

– Надеюсь научить, – сказала в ответ Энея.