Гипсовый трубач: дубль два

Закончив предложение, автор дилогии «Отдаться и умереть» проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Ну в самом деле, какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! там все восхитительно черкано-перечеркано, правлено-переправлено, надписано-перенадписано. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку, как бонус, пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие между собой научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяньям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзанья черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, станут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достояньем доцентов.

Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:

«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контутры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого, дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»

В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:

«…Женщина с невольной грацией перешагнула край ванны, накинула на плечи старенький махровый халат и, босая, поспешила к телефону, оставляя за собой мокрые следы, которые тут же, как живые, дробясь, образовывали на лакированном паркете крошечные водные архипелаги. Достигнув телефона, она торопливо взяла трубку и, несмотря на поспешность, отозвалась тем глубоким, полным изящного достоинства голосом, который дурнушки вырабатывают годами, а красивым женщинам он дается просто так, от природы:

– Алло!»

Но тут, перебивая ход мысли, «Моторола» замурлыкала песнь Сольвейг. Садясь за работу, писодей не отключил телефон, ожидая возможного звонка Натальи Павловны, обещавшей ему: «Жду, жду, жду!».

– Алло! – замирая, но с нарочитой ленцой ответил автор «Айсберга желаний».

– Вы меня слышите? – вежливо спросил почти незнакомый девичий голос.

– Да, слышу, – разочарованно отозвался Андрей Львович. – А кто это говорит?