Читаем Гитл и камень Андромеды полностью

Путаница ужасная, рассказывать долго, — да и что толку? Шука скажет: раз Паньоль все знает, надо спросить Паньоля. Я и сама так думала, только не знала, как заставить деда сказать правду. Может, начать с брата Марека? Куда он девался? Почему даже Соня о нем не упомянула? Что натворил таинственный брат, как стал черной овцой в столь и без того неблагополучном семействе? Или — напротив? Семейство провинилось в чем-то перед Мареком?

Господи, ну что это за мир такой? Этот вопрос я задала Шуке, а тот только развел руками.

— Мой мир ведет себя прилично, — сказал он. Помолчал и выдавил из себя нехотя: — Что-то с твоим миром не в порядке. Знаешь, мне иногда кажется, что ты не живешь и не радуешься жизни, а разглядываешь ее в волшебном шаре, где бродят тени. Ты словно что-то потеряла, а что — не помнишь. Ищешь вслепую, закрыв глаза и расставив руки, и каждый раз вздрагиваешь, когда пальцы упираются во что-то непонятное.

Мне было странно и неприятно услышать про себя такое. Чего ж он тогда от меня не отлипает, от сомнамбулы несчастной? Но только он, этот Шука, да еще Цукеры продолжали считать меня за человека. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль.

— Шука, — спросила я, — у тебя нет знакомых в Телефонной компании?

— Есть, а что?

— Тут соседи воюют за столбы. Столбов нужно всего пять. Ты не можешь помочь?

— Делов-то! — вздохнул Шука и подошел к телефону. Вечер был ветреный, и в трубке так трещало и гудело, словно за забором шел лесоповал. — Ты слышишь? Нет, ты слышишь? — сурово допрашивал Шука кого-то на другом конце провода. — Будут тебе столбы, — сообщил он, повесив трубку. — А с собой тебе все же необходимо разобраться.

11. Потерянный год

Жизнь моя неслась тогда на большой скорости, но кругами. То по часовой стрелке, то против нее, но непременно возвращала на то же пустое место, с которого началось коловращение. Лишь дом, построенный буквой «бет», еще стоял, а все остальное расползлось и растаяло, как туман. Строго говоря, провал за провалом.

Что делает человек в подобной ситуации?

Не знаю, что делают другие, а я заметалась.

Кто-то посоветовал мне снять дурной глаз, и я послушно облепила себя амулетами, спала на яйце, потом его закопала, переступила семь раз через веревочку, заколдованную ведуньей, и, как следствие этого лечебного процесса, заказала очередь к психологу. Тот заглянул в мое детство и ужаснулся. Этот кошмар следовало полностью изрыгнуть, после чего мастер брался пробурить в моей душе артезианский колодец и наполнить его родниковой водой. Лечение должно было длиться долго и стоило недешево. Я обещала подумать.

Нет лучше места для таких раздумий, чем кафе в фешенебельном жилом районе на севере Тель-Авива, где мой психолог и расположил свою модную клинику для тонко мыслящих стареющих дам и молодых психопатов. Думала я за стаканом холодного лимонного сока, подслащенного глюкозой и украшенного клубникой особо крупного размера. Казалось, все вокруг вырезано из картона и аккуратно раскрашено: изящные дамы, искусно подстриженные кусты и собаки, сверкающие детские коляски, надраенные стекла витрин и ровная зеленая щетина искусственной травы. На подобном пейзаже глаз задерживается не более секунды, ничто не отвлекает мысли, и они текут ровно и без задержек.

Что мы имеем? Кошмарное детство?

Чепуха! Любое детство — это кошмар узкой тропки, соскальзывающей в пропасть. Нет такого человеческого детеныша, который бы пробежал этой тропкой легко и бездумно, охотясь исключительно на бабочек. Детство — это опасность, подстерегающая в каждом углу, бесконечная череда неприятных открытий и мучительное приспособление к несовершенствам мира и природы, как собственной, так и окружающей. Мое детство не было в этом отношении ни хуже, ни лучше.

Да, моя матушка не идеал материнства, но если вспомнить, как она замучивала любовью своих котиков, цветиков и песиков, остается возблагодарить судьбу за то, что мамина любовь обошла меня стороной. А Сима и не мнила себя моей второй матерью, и не пыталась ею быть. Но если разобраться в особых качествах Симиной взыскующей любви, когда она на Симу находит, опять же — лучше не надо.

Меня, может, и не любили так, как хотелось бы этому психиатру, но обо мне резонно заботились, когда вспоминали о моем существовании. По счастью, о нем часто забывали, что позволило мне приобрести характер и сноровку в управлении двухколесным велосипедом и собственной жизнью.

Все. С детством покончили, с психологом тоже.

Остается разобраться, что к чему и что отчего. Для начала проведем инвентаризацию. Слева — минус, справа — плюс. Началось с того, что я ушла от мужа. Это в минус или в плюс? Если взглянуть сегодняшним глазом — в два плюса. А уходя, я тоже не в минус себе это действие ставила. Было и ушло. Забыли.

Перейти на страницу:

Все книги серии Проза еврейской жизни

Похожие книги

Жизнь за жильё. Книга вторая
Жизнь за жильё. Книга вторая

Холодное лето 1994 года. Засекреченный сотрудник уголовного розыска внедряется в бокситогорскую преступную группировку. Лейтенант милиции решает захватить с помощью бандитов новые торговые точки в Питере, а затем кинуть братву под жернова правосудия и вместе с друзьями занять освободившееся место под солнцем.Возникает конфликт интересов, в который втягивается тамбовская группировка. Вскоре в городе появляется мощное охранное предприятие, которое станет известным, как «ментовская крыша»…События и имена придуманы автором, некоторые вещи приукрашены, некоторые преувеличены. Бокситогорск — прекрасный тихий городок Ленинградской области.И многое хорошее из воспоминаний детства и юности «лихих 90-х» поможет нам сегодня найти опору в свалившейся вдруг социальной депрессии экономического кризиса эпохи коронавируса…

Роман Тагиров

Современная русская и зарубежная проза
Земля
Земля

Михаил Елизаров – автор романов "Библиотекарь" (премия "Русский Букер"), "Pasternak" и "Мультики" (шорт-лист премии "Национальный бестселлер"), сборников рассказов "Ногти" (шорт-лист премии Андрея Белого), "Мы вышли покурить на 17 лет" (приз читательского голосования премии "НОС").Новый роман Михаила Елизарова "Земля" – первое масштабное осмысление "русского танатоса"."Как такового похоронного сленга нет. Есть вульгарный прозекторский жаргон. Там поступившего мотоциклиста глумливо величают «космонавтом», упавшего с высоты – «десантником», «акробатом» или «икаром», утопленника – «водолазом», «ихтиандром», «муму», погибшего в ДТП – «кеглей». Возможно, на каком-то кладбище табличку-времянку на могилу обзовут «лопатой», венок – «кустом», а землекопа – «кротом». Этот роман – история Крота" (Михаил Елизаров).Содержит нецензурную браньВ формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Михаил Юрьевич Елизаров

Современная русская и зарубежная проза