Гитлерюнге Соломон

Меня решили вернуть в часть, и все просьбы оставить меня здесь еще хоть немного, ни к чему не привели. Я отговаривался тем, что я первый раз на фронте и хочу еще понаблюдать за происходящим. Настоящим моим желанием было, конечно, дождаться наступления ночи и при первой возможности уползти в лес. Но сопровождавшие меня солдаты не смягчились и потребовали следовать с ними. «Военные действия могут в любой момент снова возобновиться, тогда начнется ад. И только дурак останется здесь по доброй воле, если только ему не прикажут», — сказал, улыбаясь, один из них.

Мне, увы, не удалось избавиться от провожатых, и я довольствовался молитвой и надеждой на более удобный случай.

Разочарованный, я вернулся в часть. Солдаты интересовались подробностями опасного задания, на котором мне была отведена главная роль. Я заливал вовсю, и мой рассказ пришелся им по душе. Я вырос в глазах сослуживцев.

Случай дал понять, насколько они меня уважают. У меня были небольшие трения с одним солдатом, которого все недолюбливали за то, что тот никогда не мылся и постоянно дурно пах. Мы друг на друга накричали, и вдруг он вспылил и заявил, что я веду себя как еврей. Реакция других не заставила себя ждать. Его окатили водой, обругали за бессовестность и потребовали, чтобы он передо мной извинился. Я был и удивлен, и смущен. «Виноват» он был лишь тем, что невольно дал мне в очередной раз понять: моя безопасность и моя жизнь висят на волоске.

Великий Боже! Если бы они только знали, что этот грязнуля прав!

Так случилось, что на этой неделе солдаты, воевавшие на Восточном фронте, впервые испытывали горечь поражения. Блицкриг оказался на поверку длинным и мучительным. Они ожидали легкой победы и с восторгом рассказывали о быстром разгроме поляков и французов. Брызгая слюной, они всячески превозносили эту «легкую» войну. Но объективная реальность не совпадала с радужными иллюзиями. Вскоре стало известно о том, что заявление командования армии об отставке советского руководства в Москве оказалось уткой, а Сталин принял на себя руководство обороной города. Устояли и укрепления из бетона и стали, построенные вокруг Ленинграда. Об этом мы узнали из противоречивых, сбивающих с толку новостей. К тому же начинала давать о себе знать русская зима. Солдаты знали о поражении Наполеона в 1812 году.

Еще больший страх овладел ими, когда они узнали о том, что высшее командование и службы обеспечения надлежащим образом не подготовились к войне в зимних условиях. Наступление частей вермахта затягивалось, однако войска продвигались вперед, сокрушая все на своем пути. Вспоминаю, как грустно мне было смотреть на бронетранспортеры и танки, давящие гусеницами золотые поля спелой пшеницы. И я с тайной радостью наблюдал, как колосья пытались вновь выпрямиться. Некоторым это удавалось, как будто они говорили: «Мы тоже не склонимся перед поработителями. Мы не сдадимся оккупантам!»

И я тоже не сдамся! Я, еврейский мальчик Соломон, я не сдамся им легко!

Между тем мы остановились на постой в одной большой деревне к северо-западу от Смоленска. Решено было предоставить нам три свободных дня. Интенданты части бог знает откуда притащили забитую свинью. Достали большой котел, ведра и ушаты для бани и стирки обмундирования. Мы были потные и пыльные. Самую большую из покинутых крестьянских изб с огромной плитой на кухне несколько солдат превратили в комнату для мытья.

Вода в котле начала закипать, кухня быстро наполнилась паром и пением моющихся. Мылись вместе, по группам.

Само собой разумеется, из-за моего обрезания я не мог принимать участия в общем мытье. Ужасные сцены селекции еще остались в моем сознании и, наверное, никогда не исчезнут. Под разными предлогами я уклонялся от предложения присоединиться к той или иной группе и терпеливо ждал, пока последний человек не покинет кухню.

Снабженный полотенцем, куском мыла и чистым нижним бельем, я вошел в помещение и тщательно прикрыл дверь. Встал в ушат, горячая вода доходила мне до колен. На улице один солдат играл на губной гармонике, и в то время, как я мылся, я весело напевал мелодию из «Паяцев».

Вдруг я остолбенел. Вплотную около меня кто-то шептал. Еще я не понимал, что происходит, как кто-то сзади меня обнял. Я почувствовал, как чье-то голое тело прижалось ко мне. Я замер. В моем мозгу пронзительно звучали тысячи тревожных сигналов. Когда возбужденный член хотел уже войти в меня, я выскочил, как укушенный змеей. Умнее, наверное, было бы остаться стоять спиной, но я инстинктивно освободился от объятий. Одним прыжком я выскочил из ушата и, как был голым, быстро обернулся.

Передо мной стоял Хейнц Кальценберг, военный врач. Его лицо залилось темно-красным цветом, оно выражало смущение. Он натянуто улыбнулся. Глубокая тишина стояла в помещении. Пару минут мы стояли друг напротив друга, голые, как в первый день жизни.