Гюстав Флобер

Однако дальновидный глава семьи, доктор Флобер, думает дать возможность жить в уединении своему больному сыну, от которого не следует более ждать успехов в какой-либо области. Он продает землю в Девиль-ле-Руане, где пройдет железная дорога, и покупает за девяносто тысяч пятьсот франков загородный дом Круассе, в нескольких километрах от Руана. Семья с радостью переезжает туда до окончания работ по устройству. Это прекрасный замок XVIII века с садом, вытянувшимся вдоль реки и пересеченным липовой аллеей.[65] В доме просторные и светлые комнаты, из окон которых сквозь листву деревьев видна искрящаяся Сена. Доктор Флобер, любящий комфорт, богато обставляет дом. Здесь есть кровати красного дерева с завитками на капителях, игорные столы орехового дерева, глубокие кресла, каминные часы фирмы «Буль», множество безделушек. В погребе – бутылки с изысканным вином, в ангаре – экипаж хозяина и лодка для Гюстава.

Флобер живет мирно в деревенском покое и тишине. Он читает, купается в реке, плавает на лодке, однако мать волнуется, как бы не случился приступ, когда он находится далеко от дома. Она следит за тем, как он уходит и приходит. И спокойна только тогда, когда он закрывается в своем кабинете. Освободившись от лекций по праву, он возобновил работу над «Воспитанием чувств». С пером в руке он сознает, что наконец нашел свой путь. Вдали от салонных пересудов и мишуры почестей он не испытывает ни малейшего желания публиковать многочисленные рукописи, которые лежат в ящиках его стола. Мечтавший в ранней юности попасть в первые ряды писателей, быть знаменитым и известным, он сегодня желает одного счастья – в тени и одиночестве создать большое произведение. «Сомневаюсь, что когда-нибудь опубликую хоть строчку, – напишет он Максиму Дюкану. – Знаешь, в голову мне пришла отличная идея: дожить до пятидесяти лет, ничего не опубликовав, однажды разом издать полное собрание своих сочинений и на этом остановиться… Мне хотелось бы стать настоящим художником прежде всего для себя самого, не заботясь ни о чем другом; вот это было бы прекрасно; вот к чему надо, наверное, стремиться».[66]

В этой мысли его укрепляет и то, что, к счастью, у него нет никаких материальных забот. Ему не нужно зарабатывать на жизнь. Благодаря мудрому управлению отца доходов семьи будет достаточно для того, чтобы позволить ему жить, не испытывая необходимости превращать в деньги то, что он пишет. Он жалеет писателей, которые нагоняют строки и обхаживают критиков. Когда Эрнест Шевалье защищает диссертацию, он поздравляет его, иронизируя: «Браво, молодой человек, браво, очень хорошо, очень хорошо, очень доволен, чрезвычайно доволен, восхищен! Примите мои поздравления, соблаговолите принять комплименты, позвольте засвидетельствовать мое уважение к вам… Школа правоведения побеждена… Ты хотя бы не забыл пописать на угол этого заведения, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение?.. Это отличный повод для того, чтобы повеселиться – отплясать сумасшедшие канканы, дикие польки, великие качуча.[67] Нужно украсить себе голову цветами и сосисками, выкурить трубку и испить 200 000 987 105 310 000 стаканчиков вина».

[68] Он сожалеет и о том, что другой его друг, Максим Дюкан, стремится во что бы то ни стало к литературному и светскому успеху. Чем настоятельнее Максим Дюкан советует ему вылезти из своей дыры и позволить узнать себя, тем больше он упорствует, желая оставаться неизвестным. Один хочет наслаждаться всеми удовольствиями жизни, другой отказывается от тщеты и с какой-то яростью защищает свою независимость, одиночество и свою тайную работу. Болезнь усугубляет эту мрачную предрасположенность его характера. Между тем приступы случаются реже; нервы успокаиваются; временами он может считать, что выздоровел. Разочаровавшись в Максиме Дюкане, которого считает неглубоким, он сближается с Альфредом Ле Пуатвеном, взгляды которого, кажется ему, более близки его собственным представлениям об искусстве и жизни. «Мы, в самом деле, ошиблись бы, если бы расстались, если бы не учли нашего призвания и нашей взаимной симпатии, – пишет он ему. – Каждый раз, когда мы пытались расстаться, в этом не было ничего хорошего. Я еще помню тягостное впечатление от нашей последней разлуки».[69]

И несколько месяцев спустя такое страстное признание: «Нет, я считаю, что не должен жалеть, когда думаю о том, что я тебя… Если бы тебя не было, что осталось бы мне? Что сталось бы с моей внутренней – то есть настоящей – жизнью?»[70]