Глаголют стяги

— Рать идёт на Киев, знамо дело, как то сдумавше сдумали мужи новгородские… — продолжал посадник, стараясь голосом покрыть крики несогласных. — А по заходу она зайдёт и под Полоцк с князем Рогволодом заодно посчитаться. Хочешь — роднись, не хочешь — не роднись, твоя воля, а страмить князя Великого Новгорода мы не допустим!..

— Верна!.. — закричали сторонники посадника и вящих людей. — А кому рать не люба, тот по запечью сиди: никто не неволит.

— Да казну-то вы чью будете на рати ваши тратить?.. — ожесточённо закричал задорный. — Её народ горбом добывает, а вы из-за девки какой-то её на ветер развевать будете…

— Не на ветер, а на дело новгородское… — старались перекричать их другие. — Господин Великий Новгород никого не замает — ну и его никто не замай… А полез — получи!..

— Ещё кто получит, видно будет…

— А коли страх берёт, под подол к своей бабе лезь…

— Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати…

Смех волной прошёл по площади. Посадник спокойно ждал: он уже привык, что, не покричав, новгородцы никогда никакого дела не решают. А тут и решать было уже нечего: все давно было решено — если не вечем, так теми, кому это ведать надлежало. И точно для того, чтобы это решение подкрепить, со стороны Плотницкого конца вдруг бодро и решительно взыграли трубы: то рать двинулась в поход. Спорить было уже поздно и — в такой обстановке — не совсем безопасно. И все дружно сгрудились ближе к реке, берегом которой, в туче пыли, играя в трубы, шла рать…

И вот во главе серой, шумящей змеи её, блистая на солнце оружием, показалась дружина варяжская, а на челе её молодой князь. Шелом его горел на утреннем солнце, как огонь, сияла кольчуга венецейская, сбоку меч тяжёлый висел, но всё же во всём облике его, во всей посадке было что-то мягкое, бабье. Рядом с ним ехал дородный Добрыня с его медно-красным и решительным лицом. Любимым присловьем Добрыни было:

«Так — так так, а эдак — так эдак», и присловье это выражалось во всей его крепко сбитой и решительной фигуре. Его побаивались, а Володимира любили — за его простоту, за то, что он был как все, за то, что князем он вёл себя так, как на его месте повёл бы себя любой из житьих людей или смердов, за то, что в нём князя не чувствовалось даже отдалённо. Каждый из его дружинников, следовавших за ним в этой разношёрстной, разноверной, с бору да с сосенки толпе, был больше князь, чем он: все эти морские волки, ястреба степные, с решительными, часто изрубленными лицами, с суровым взглядом, очень хорошо помнили, что сбоку у них висит меч, все они каждую минуту ставили в игру как чужую жизнь, так и свою. А Володимир-подросток был весь мягкий, точно сонный, и наивны были его голубые глаза и как-то маслениста ленивая улыбка…

И при виде его и воинственной дружины его все разногласия были забыты: это шла силушка Господина Великого Новгорода! И народ новгородский шумными криками приветствовал и князя, и дружинников, и воев, которые потянулись за дружиной. Первыми шли славяне. На них были и шеломы, и кольчуги, и щиты у них были, и мечи, и у одних луки и стрелы, а у других копья, или, по-тогдашнему, сулицы, и осанка их была осанкой воя. Но когда в душной пыли потянулись за ними таборы веси, чуди, мери, смешливые и озорные новгородцы только с трудом удерживали смех: чистое вот баранье, сейчас провалиться!.. Тут одет был всякий по-своему и вооружение было самое горевое: у кого секира, у кого рогатина медвежья, у кого нож, у кого дубина простая. И эти плоские, тупые лица с маленькими звериными глазками смущали: на них было чувство полного равнодушия ко всему. Точно так же пошли бы они и на похороны, и на пир, и топиться в Волхов…

— Ну, эти, пожалуй, немного навоюют… — сказал чернобородый, форсистый торговец из мехового ряда.

— Их бы нашим огородникам на пугала отдать…

Пробежал смешок.

— А около становищ их и не пройдёшь, братцы: дух захватывает…

— Дак вот их поперёд рати и поставить… — пустил высокий сухощепый ливец с горячими глазами навыкате. — Полочане — они балованные: враз побегут, как эти дух-ат пустят…

Заржали…

— Ну, и наши плотники не уступят, в особенности ежели капусткой кислой подкормить…

Нескладные толпы чуди нога за ногу спели за головной дружиной и звериными глазами покашивали на смеющихся форсунов новгородских. А Володимир среди кликов толпы уже свернул с древнего, широкого, заставленного по бокам лавочками моста и, оставив с правой руки детинец, повернул поозерьем, правым берегом Ильменя многоводного, на юг. Огромное озеро всё сверкало жидким серебром. Над бескрайней гладью его носились острокрылые чайки. И весёлый заозёрный ветер нёс упоительный запах воды и лугов: посели заканчивали покосы. И долго из-под руки провожали они глазами силушку новгородскую…

А город разом забыл и о князе своём, и о рати его, и о Рогнеди, и о Киеве и с головой ушёл, как всегда, в свои дела торговые. На Волхове чёрные люди с криками, песнями и руганью нагружали и разгружали суда. На Славне бойко шёл весёлый торг. И, закутавшись золотым дымком, боги благостно взирали на суету тороватых новгородцев своих.