Главный финансист Третьего рейха. Признания старого лиса. 1923-1948

28 августа обстановка неожиданно осложнилась. Рано утром мне приказали сдать одежду и облачиться в белоголубую тюремную робу. Я надел на ноги большие деревянные башмаки, которые постоянно спадали. Несмотря на все свои усилия, я не мог уговорить лагерного начальника — действительно закоренелого гестаповца комиссара Ланге — позволить мне носить гражданскую одежду. Никогда в своей жизни я не носил униформы, теперь же был вынужден надеть робу осужденного, хотя считался только так называемым «поднадзорным», то есть подлежащим допросу, но ни в коей мере не осужденным.

Реакция моего собственного «я» на тюремную робу была до крайности любопытна. Я не переживал по поводу деградации, присущей тюремному порядку, но сразу испытал нечто вроде комплекса неполноценности от того, что был не в силах помешать этим людям впихнуть меня в эту робу против моей воли. Я оказался на таком дне, где против злоупотребления властью не могли помочь ни право, ни справедливость, ни бунт. Это ощущение крепло во мне, тем более что весь тюремный персонал, надзиратели и охранники, стали немедленно обращаться со мной как с преступником.

Затем я подумал, сколько еще людей находится в таком же положении. Меня переполняло чувство солидарности с другими бело-голубыми полосатиками. Меня распирала потребность заставить надсмотрщика понять, что я не преступник. Как бывает тяжело отделить собственную индивидуальность от униформы!

Едва я надел робу преступника, как на моих руках защелкнули наручники и потащили меня в машину как товарный тюк. Сам комиссар Ланге занимал переднее сиденье рядом с шофером. Меня перевезли в подземную тюрьму на Принц-Альбертштрассе, 9, при главной резиденции Службы госбезопасности в Берлине.

Вначале мне пришлось ожидать часами в пустой приемной без еды и питья. Наконец выяснилось, что под сводами подземелья не осталось ни одной свободной камеры. Оттуда меня повезли в Моабитскую тюрьму на Лертерштрассе. Мои поработители забыли захватить чемоданчик с туалетными принадлежностями, и поскольку я не имел представления, что они намеревались со мной делать, то на первых порах не заметил его отсутствия.

Смена обстановки на обшарпанную камеру в Моабите стала подлинным мучением. Камеры освещались, поэтому надзиратель мог следить за узником все время через глазок в двери. По этой причине я спал на нарах лицом к стене и лежал так даже тогда, когда временами просыпался.

Проснувшись однажды, я увидел, как по стене ползет красно-коричневое пятнышко на расстоянии вытянутой руки. Луч электрического света падал прямо на него: через мгновение крохотное существо стало жертвой моего ногтя. Это был клоп. Последовали тревожные поиски. В эту первую ночь мне удалось уничтожить пять клопов. Днем я зачистил все четыре стены моей камеры. Там ползали большие и маленькие клопы. Интересно, однако, что стены были покрашены так, что охота за ними была нелегким занятием. Желтовато-земельный цвет был густо забрызган коричневыми пятнами, полосками и каплями, так что было трудно разобрать, где краска, а где клоп, особенно из-за того, что убитые клопы прилипали к стене.

Лишь на четвертый день, когда я вернулся на Принц-Аль-бертштрассе, где за этот промежуток времени освободилась камера, мне отдали мои вещи. Моя камера располагалась под одним из сводов. Маленькое окошко с решеткой почти у самого потолка было открыто для проветривания. Сама же камера была глубоко под землей. Я провел в ней четыре месяца без возможности выбраться наружу, чтобы подышать свежим воздухом. Мне было шестьдесят семь лет.

Заключение облегчалось тем, что мне снова разрешили носить гражданскую одежду, а жене — передавать мне книги, чистое белье и еду в добавление к моей обычной диете. В течение первых нескольких дней я мог покупать две небольшие сигары, которые просовывались сквозь глазок в двери.

В этой тюрьме вскоре возобновились допросы, которые проводил комиссар по имени Штавицки. Его вопросы были не менее глупыми, чем те, которые мне задавали в Равенсбрюке. Но я догадался по документам, лежавшим перед ним, в которые он заглядывал, что мой перевод из Равенсбрюка в более строгую тюрьму на Принц-Альбертштрассе стал результатом показаний, даваемых относительно меня Герделером. Эту догадку подтвердил позднее мой друг Шнивинд. В его дело по ошибке попала страница с текстом допроса Герделера. Когда он читал свои показания для подписи, то заметил этот текст.

Следующий фрагмент моей книги даст некоторое представление о характере допроса.

— Вы присутствовали на регулярных обсуждениях в комитете политической обстановки?

— Какой комитет вы имеете в виду?

— Председателем комитета был Ройш. Присутствовали Фоглер, Бюхер, Венцель и другие.

— Право, смешно, если вы полагаете, что на этом комитете обсуждалась политика. Там собиралось около двенадцати человек, половина из которых были промышленниками, другая же половина — сельскими предпринимателями. Они регулярно встречались, чтобы поговорить о проблемах, связанных с механизацией сельского хозяйства.