Главный хирург Н. Н. Бурденко

—      Простите, уважаемый профессор, — возразил Бурденко, — я с вами не согласен. Политика и наука — неотделимы...

—      Так рассуждают только большевики! — тотчас перебил его Цеге-Мантейфель.

—      И, наверное, правильно рассуждают...

Старый профессор усмехнулся.

—      Ваши утверждения, Николаи Нилович, сугубо теоретичны. Вот если бы вы побывали в «революционной России», увидели, какие эти ваши большевики варвары, как они разрушают цивилизацию, — вы рассуждали бы иначе.

—      А я как раз собираюсь в эту страну революции и варваров, — сказал Бурденко.

Цеге-Мантейфель опешил.

—      Вы, конечно, шутите, Николай Нилович? — неуверенно спросил он.

—      Ничуть, — ответил Бурденко. — Ученый должен всегда идти со своим народом. Я еду в Россию.

Цеге-Мантейфель, казалось, потерял дар речи. От удивления он не мог вымолвить ни слова. Наконец он заговорил:

—      Николай Нилович, здесь перед вами открывается блестящая карьера. Вам гарантируют кафедру в университете, вам создадут все условия для научной работы. Вы будете творить в башне из слоновой кости. Какой ученый не мечтает об этом? А с вашими способностями можно сделать очень многое.

Профессор перевел дыхание я продолжал:

—      А что ждет вас в России? Там сейчас революция, взбунтовавшиеся солдаты и мужики режут, грабят и убивают...

—      Ваши сведения о русской революции почерпнуты из грязных источников, — перебил его Бурденко. — Вы не знаете главного: в России создается новый мир, там будущее. Я еду домой, в Россию, навстречу будущему.

...Много лет спустя, вспоминая это время, Николай Нилович писал в своих автобиографических записях:

«...В моей душе звучали общественные призывы и мотивы старой студенческой песни «Дубинушка». Я, распевавший эту песню в то время, когда «дубина» была только поднята, не имел права уклониться от реальности происходящего, когда она опустилась, нанеся сокрушительный удар. Если стать на почву конкретной действительности, то предо мной была дилемма: остаться в старом мире, где все привычно, где все известно, или пуститься в страну, где все непривычно, все неизвестно, все ново и где раздается грозный клич во имя иного будущего, представляющего антитезу прошлому. Я хорошо знал уклад жизни горожан в западных областях — типичных отображениях в уменьшенном размере больших буржуазных построений. Их идеология с особенной яркостью преломлялась в мечтах о «хорошем прошлом», у них все будущее позади... Без колебаний я ушел от них к себе домой, к народу, который дерзал и воплотил свои дерзания в невиданные в мире формы, наметив себе манящие дали...»

...Разномастный состав из классных и товарных вагонов — очень похожий на тот, каким Бурденко когда-то ехал в Маньчжурию, — медленно втянулся на свободный путь и, лязгнув буферами, остановился. «Воронеж» — прочитал Бурденко на фронтоне вокзального здания.

—      Ну, вот и конец нашему путешествию, Николай Нилович, — преувеличенно радостно произнес, обращаясь к Бурденко, его ассистент по клинике В. И. Бобров. Заметив, что профессор задумчиво смотрит на перрон, он уже другим тоном добавил: — Что-то нас ждет в этом самом Воронеже?

Бурденко медленно повернулся к своему ассистенту:

—      В этом самом Воронеже, как и в том самом Юрьеве, нас ждет работа, ждут студенты, ждут больные и раненые...

Раненых в Воронеже оказалось куда больше, чем больных. Хотя город, куда после заключения Брестского мира переехали многие профессора, преподаватели и студенты Юрьевского университета, почти все время оставался советским, но ожесточенные бои с белогвардейцами шли на подступах к городу. Сюда рвались банды Мамонтова и Шкуро, отборные офицерские полки деникинской армии.

Все лучшие здания были заняты под красноармейские госпитали. Госпиталей было очень много, и в каждом из них знали профессора Бурденко.

Сразу же по приезде в Воронеж Николай Нилович развернул кипучую деятельность: он лечит раненых бойцов Красной Армии, наводит порядок в больницах. Не бросая университетских дел (в то время он был деканом медицинского факультета), Бурденко почти все свое время проводит в военных госпиталях. Даже свою клинику он фактически превратил в красноармейский госпиталь.

«Он был необычайно требователен к себе и другим во всем, что касалось здоровья больного, — вспоминает о Николае Ниловиче профессор В. И. Бобров. — Он сам находился в постоянном беспокойстве по поводу тяжелых больных, почти все время жил в стенах самой клиники, в любое время — днем и ночью являлся в палаты, чтобы справиться о состоянии больных и проверить работу персонала. Нередки бывали случаи, когда он совершенно не спал ночью, находясь в палатах и операционной... Никогда не отказывался от самых трудных операций».

Раненые красноармейцы горячо полюбили Бурденко. «Наш красный профессор», — любовно называли они его. Были тогда, однако, в Воронеже, да и в университете, такие люди, которые слова «красный профессор» произносили с ненавистью. Они проклинали Советскую власть. «Погоди же, красный профессор Бурденко, — шептали они по углам, — ты еще пожалеешь, что связался с большевиками».