Глаза,чтобы плакать [По моей могиле кто-то ходил. Человек с улицы. С моей-то рожей. Глаза, чтобы плакать. Хлеб могильщиков]

— Весьма сожалею, — вздохнул я, возвращая ему ручку.

Он пожал плечами.

— Это не ваша вина, полковник. Свидетель категорически утверждает: этот человек хотел покончить жизнь самоубийством. А свидетель — кюре, уж он-то ненавидит самоубийц…

— Могу я быть еще полезен?

Инспектор со спортивной газетой раздраженно бросил, не прекращая чтения:

— Теперь дело за похоронным бюро и страховой компанией!

Воцарилась тишина. Я убрал свои документы в бумажник. Закурив мою сигарету, толстячок с натугой выпустил дым, став похожим на разъяренного быка.

— Кстати, — пробормотал он, — кто предупредит семью?

Так как никто ему не ответил, он безапелляционно заявил:

— Сам я на дежурстве.

— А где он жил, этот бедолага? — спросил инспектор с газетой.

Документы покойного в элегантном бумажнике крокодиловой кожи с золотыми инициалами лежали на столе. Толстячок вытащил их оттуда.

— На бульваре Ричарда Уоллеса.

Третий инспектор, до того не произнесший ни единого слова и что-то невозмутимо и таинственно писавший в регистрационном журнале, недовольно бросил:

— Да это в Нейи… В самом конце Булонского леса.

Толстячок встал и подошел к пришпиленной на стене громадной карте Парижа и его предместий.

— Верно! Сгоняешь, Маньен?

Писавший не ответил. Это был худой парень с желтым лицом, впалыми щеками и злыми глазами. На нем был дурно сшитый костюм со слишком широкими лацканами и нелепая полосатая рубашка.

Толстячок продолжал настаивать:

— Раз ты живешь в Бийянкуре, то тебе не придется делать большой крюк…

— Сегодня я праздную Новый год у моего шурина в Сен-Дени, — довольно мрачно отрезал Маньен.

Я им был больше не нужен и мог уйти. И все же я не уходил, хотя меня ожидали у Фергюсонов. Словно какая-то невидимая сила продолжала удерживать меня в комиссариате.

Толстячок снова уселся.

— А тебе следует закатить наряд вне очереди, черт возьми! — сказал он любителю спортивного чтения.

Утробно хохотнув, тот опустил газету на колени.

— Идет! Согласен открыть шесть дюжин устриц. Разве у твоего покойничка не было телефона? На бульваре Ричарда Уоллеса даже у кухарок есть телефоны!

— Ты прав, — согласился толстячок.

Потянулся к телефонному аппарату, но внезапно сообразил, что все происходит на моих глазах и я становлюсь свидетелем секретов их чиновничьей кухни. Любезно улыбнувшись мне, он произнес:

— Все закончено, полковник, не смеем вас больше задерживать.

И придвинул к себе телефон.

Я не пошевелился. Что-то угнетало меня. Я думал о семье погибшего. Через несколько секунд раздастся телефонный звонок, и незнакомый голос расскажет жене или матери о случившейся трагедии…

Я шагнул к стойке.

— Пожалуйста, месье инспектор…

Он уже взялся за трубку, но повернулся ко мне. На его мясистом лице явственно читалось раздражение:

— Да?

— Если хотите, я сообщу сам. Так будет более… более правильно.

Все трое переглянулись, подумав, наверно, что у этих чертовых американцев «мозги крутятся не в ту сторону». Затем толстячок опустил трубку.

— Вы очень любезны, полковник. Действительно, если это вас не очень затруднит… Я запишу вам имя и адрес…

Он протянул мне листок, вырванный из блокнота.

— Скажете вдове, что тело отвезли в госпиталь города Нантера. Нантер, запомните?

Я кивнул и вышел, не попрощавшись с ними.

2

Это было красивое белое каменное здание, фасад его украшали круглые окна. Оно было окружено кованой железной решеткой. Дорожка из розового цемента, шедшая посередине зеленой и ровной, как бильярд, лужайки, вела к подъезду. Все здесь дышало роскошью и достатком.

Громадный холл был выложен белой и черной плиткой, стояли великолепные живые растения с зубчатыми листьями. Лестница покрыта ковром пурпурного цвета, который крепился медными кольцами ручной работы. Я подошел к комнате консьержки.

Консьержка, скромно накрашенная пятидесятилетняя женщина, должно быть, настолько прониклась величием «своего дома», что при встрече с незнакомцами невольно принимала суровый и неподкупный вид.

— Что вам угодно?

Голос ее прозвучал одновременно любезно и снисходительно.

Я прекрасно помнил имя пострадавшего, но все же в приступе добросовестности еще раз взглянул на клочок бумаги.

— Где квартира месье Жан-Пьера Массэ?

— Третий этаж, налево!

Если бы у нее был менее суровый вид, я бы порасспросил ее о семье Массэ, чтобы знать, кого мне предстоит увидеть; но эта женщина продолжала слишком недоверчиво рассматривать меня. Так смотрят некоторые полицейские, когда вы подходите к ним с каким-либо вопросом.

— Спасибо, — поблагодарил я.

И, подойдя к лифту, нажал кнопку вызова. Но никакого звука в ответ не услышал! Наверное, лифт застрял между этажами.

— Кто-то забыл закрыть дверь! — пробормотала консьержка. Впрочем, казалось, это ее не особо волнует. Вроде она даже обрадовалась, что я побрел по лестнице.