Глаза Гейзенберга

Одичавшие хемы! Открытие буквально взорвет Вселенную. Никто и представить себе не может, какая участь постигнет несчастных существ с этой планеты.

– Что… что его убило? – робко спросила Рут на языке хемов.

Инвик уставилась на нее невидящим взором. Бедная дуреха ничего не знает о хемах.

– Он убил себя сам, – тихо сказала она. – Только так хем может умереть.

– Что она говорит? – спросил Терлоу, едва узнав собственный голос.

– Что он убил себя сам, – ответила Рут. – Что только так хем может умереть…

Рут переводила, как будто объясняла это самой себе. «Только так хем может умереть…»

Фраффин почувствовал, что если сейчас не заговорит, то сам лишится рассудка. Он обратился по-английски к Терлоу:

– Небывалый случай. Доселе ни один хем не умирал.

Его слова не убедили психолога.

«Ошибаетесь, – подумал он. – Такого быть не может. Когда-то давно хемы наверняка умирали. Иначе они не превратились бы в… беглецов, спасающихся от смерти».

Терлоу открыл было рот, чтобы озвучить эту мысль, но, взглянув на Фраффина, промолчал. Режиссер, казалось, полностью ушел в себя.

Женщина-хем закончила осмотр и перевела взгляд на своего спутника.

– Только так он мог нас победить, – сказала она на языке хемов.

Фраффин едва заметно кивнул.

«Дорого же обошлась ему победа. А какая история получилась бы для эмпатеатров! Убивающий себя хем… – Он посмотрел на Рут и внезапно почувствовал связь с этой прекрасной, экзотичной красавицей и всеми ее сородичами. – У них нет иного прошлого, чем то, которое подарил им я».

Испытывая одновременно гордость и отчаяние, режиссер прощался со своим миром. Келексел… Потентат одержал победу. И все же никто из них не способен был понять истинную ценность того, что им досталось.

Неожиданно в нос ударил знакомый запах соленых ветров Карфагена. Теперь вся его жизнь напоминала Карфаген. Он знал, что Потентат навеки обречет его на одинокое, бесхемное существование – единственная форма наказания для хема, каким бы ни было преступление.

«Как долго я протяну в изгнании, прежде чем последую примеру Келексела?» – с грустью подумал Фраффин и снова втянул в себя пропитанный пылью и солью воздух Карфагена. Безжизненное, отравленное, выжженное торжествующим злорадством Катона место, где корчились объятые ужасом немногие оставшиеся в живых.

– Я тебя предупреждала, что этим все кончится, – добавила Инвик.

Фраффин закрыл глаза, лишь бы не смотреть на нее. В наступившей темноте он увидел свое будущее. Его орлиное гнездо в упадке, заросло бурьяном. Потемнела кровь, питающая неутолимого внутреннего оракула. Он окружен всевозможными приспособлениями для комфортного проживания в вечности – всем, кроме общества хема или любого другого живого существа.

Мысли подпрыгивали и уносились прочь, как пущенный по воде камень. Ему не будет покоя от воспоминаний об этой планете. Он сам и был тем камнем, скачущим по образам и эпохам: дерево, лицо… еще лицо, и вот перед ним дочь Каллима-Сина, (с подачи хемов) отданная в жены Аменхотепу каких-нибудь три тысячи пятьсот ударов-лет назад[36].

И факты: Фраффин вспомнил, как царь Кир предпочел трону раскопки. Глупец!

И места: стена у пустынной дороги в грязной деревушке Мукайяр. Всего лишь кусок стены, но он вызвал в памяти могущественный Ур таким, каким Фраффин видел его в последний раз. В его памяти Тиглатпаласар не умер, а шествовал перед камерами хемов через врата Иштар по Дороге процессий. Перед мысленным взором режиссера в безвременном параде проходили Синаххериб, Салманасар, Ишме-Даган, Син-шар-Искун – все они танцевали под дудку хемов.

В сознании Фраффина бился пульс этого мира, стучало сердце времени, то разжимаясь, то сокращаясь, посылая сквозь поколения темные змееподобные волны. Его мысли на мгновение перешли на вавилонский лингва франка, верно служивший торговому миру в течение двух тысяч лет, пока режиссер не смешал все карты, подсунув аборигенам Иисуса.

Собственный разум представился Фраффину единственным хранилищем всех его созданий, он сам – их единственной надеждой на увековечение. Он вобрал в себя все их чаяния, голоса, лица, целые расы, не оставившие иных следов, кроме отдаленных негодующих перешептываний… и слез. Все это воспроизводилось в единственном доступном ему эмпатеатре – в собственной памяти. От этих мыслей в сознании вспыхнуло нечто, похожее на совесть, некое понимание того, что в последние секунды открылось Келекселу.

Фраффин вновь взглянул на Рут, на Терлоу. На их лицах застыл страх. От внезапного прозрения закружилась голова: наверное, так наступает зрелость. А с ней…

«Я смотрю на жизнь их глазами! – поразился он. – Я стал одним из собственных творений!»

Вся история этой планеты… его планеты обрушилась, сжалась внутри него.

Показав Сабу, память услужливо предоставила ему образ ее верблюжьей столицы, выдержавшей когда-то натиск легионов Элия Галла, а теперь, точно так же, как он сам и Карфаген, превратившейся в прах, свалку мусора среди песчаных барханов и безмолвных камней – жалкие руины, ожидающие нового царя Кира с лопатами, который раскопал бы их пустые черепа.