Глазами, полными любви

Через силу проглотив мутноватый теплый кофе с бутербродом, приготовленные квартирной хозяйкой, девушка вышла за порог в темное зимнее утро. Впоследствии она еще могла припомнить, как добиралась до института, все остальное происходило будто не с ней. В себя Натка начала приходить уже в больнице, на скрипучей неудобной кровати. Впрочем, «приходить в себя» сказано не совсем верно. Просто, когда она очнулась, перед ней, словно в пестром клипе, завертелись отдельные фрагменты. Вот она что-то отвечает англичанке, потом внезапно медленно сползает на пол. Вокруг суетятся какие-то люди, над ней склоняется женщина в белом халате. Натку везут куда-то в машине, потом все накрывает глубокая плотная темнота, из которой доносятся невнятные звуки.

Что произошло с ее организмом, почему в нем случилось «короткое замыкание», едва не стоившее ей жизни, так и осталось не совсем понятным. В городской клинической больнице ее полубессознательное, внезапно ставшее непослушным тело с глубокомысленным видом крутили-вертели профессора и их ассистенты. Натку лупили по коленкам резиновым молоточком, проверяя рефлексы, делали энцефалограммы, заставляли показывать язык и задирать рубашку перед балбесами-студентами, периодически заполнявшими палаты неврологического отделения.

Поставленный диагноз «нервное истощение» говорил сразу обо всем и ни о чем. Самое неприятное, что не столь уж богатое прошлое пациентки утратило в ее сознании связанность и последовательность. Хаотично, бессвязно в памяти проступали то видения обшарпанных институтских аудиторий, то классов родной школы. Глядя на соседку по больничной палате, Натка видела перед собой учительницу химии и никак не могла вспомнить, как ту зовут. Внезапно из ниоткуда прорезывался облик преподавателя, которого звали «Могила».

Это никоим образом не было прозвищем. Странный тип, читавший у них на курсе древнюю историю, внешним видом как нельзя лучше соответствовал своей говорящей фамилии. Высокая костистая фигура; лицо с глубоко утопленными под нависающий низкий лоб глазами и сжатыми в ниточку губами, как бы говорившее: «Оставь надежду всяк ко мне приближающийся». Лицо не обманывало. Сдать Могиле зачет с первого захода было практически невозможно. Институтские легенды гласили, будто некоторых студентов он сумел довести до обморока. Проверить утверждение на собственной шкуре Натка не успела, отправившись в «отключку» несколько раньше, на семинаре по английскому.

Также внезапно всплывало в памяти лицо еще одной преподавательницы, читавшей у них чудовищный по тенденциозности и фальши курс «История Коммунистической партии Советского Союза». Сухощавая, с изрезанным глубокими морщинами лицом лекторша по фамилии Воландовская стремительно влетала в поточную аудиторию, швыряла на кафедру сумку, до странности напоминавшую офицерский планшет, вынимала из кармана юбки папиросу, смачно затягивалась. Затем усаживалась на любой из ближайших к кафедре незанятых столов и начинала вещать. Ее повествование отличалось пламенностью закоренелой революционерки. Обо всех многолетней давности распрях большевиков, меньшевиков и прочих участников исторического процесса она рассуждала с таким увлечением, будто повествовала о вчерашней сваре со своей ведьмой-соседкой по коммунальной квартире.

Каково же было удивление Натальи Алексеевны, узнавшей много лет спустя, что пожилая леди, отстаивавшая с пеной у рта истинность и благородство идей марксизма-ленинизма, сама была жертвой режима. Воландовская отсидела в одном из сталинских лагерей семь или восемь лет за какое-то мифическое преступление. Прав был поэт: «Гвозди б делать из этих людей: крепче б не было в мире гвоздей»…

В калейдоскопе видений сцены из недавно начавшейся студенческой жизни чередовались со сценами из раннего детства, фрагментами из виденных некогда фильмов, но в мешанине образов, пейзажей, интерьеров, слов, фраз отсутствовали какая-либо логика и последовательность. Когда врач просил пациентку рассказать о том или ином периоде ее жизни, хотя бы о последнем дне, проведенном в больничных стенах, она оказывалась не в состоянии связать воедино несколько предложений. На глаза сразу набегали слезы, начинало неудержимо клонить ко сну.

– Ну-ну, девочка, – утешающе говорил в такие минуты похожий на Винни-Пуха профессор Даниловский, изучавший поведение больной, подобно тому как зоологи исследуют поведение неведомой зверюшки. – Успокойся, все наладится. Поколем тебе витаминчики, отдохнешь у нас, и все будет в порядке. Спать захочется – спи себе на здоровье. Плохо, когда сон не идет, а спать – это очень хорошо!

Наткино сознание в те черные дни напоминало картинку, разрезанную на множество частей, тщательно перемешанных неведомой рукой. Кусочки пазла вертелись перед глазами, доводя до отчаяния, никак не желая выстраиваться в единое целое. Единственным спасением служил сон. Глубокий, плотный, без сновидений он длился иногда почти сутками.