Глянцевая женщина

— А почему бы нет? Вокруг Зарубинска полным-полно пещер в известняках, а в пещерах — клады. Но там, по слухам, москвичи промышляют. Все пещеры исползали. И притом со старинными картами. В мире ведь ничего не изменилось со времен, когда всюду разбойники по суше рыскали, а пираты — по морям. Человек остается таким же придурком, каким и был. — Она вдруг оживилась. — А вы знаете, я прочла, что недавно астрономы открыли звезду, которая по своему составу является гигантским алмазом. Представляете?

— Я вам дарю ее.

— Спасибо! Ну слава Богу! Все проблемы позади. Хватит мне и на домик, и на турне по Средиземноморью.

— Да на все теперь хватит! Можете оптом скупать виллы, дворцы и острова.

— Какой вы добрый! Что бы я делала без вас? А знаете, пожалуй, я с вами поделюсь. Так и быть, половина звезды — ваша.

— Благодарю, — учтиво поклонился Чудин, — вы тоже удивительно добры.

— Да ерунда!

Они спустились вниз, но Гринева не могла успокоиться и обошла весь участок, внимательно вглядываясь в кустарники и заросли травы.

— Вы трупы ищете? — поинтересовался ее помощник.

— И вот не надо только этого иронического тона! — отвечала актриса. — Все может быть. На этой даче все, что угодно, можно обнаружить.

Подойдя к мангалу для шашлыка, она обследовала и его. Заглянула в большую яму для барбекю.

— Подозрительная яма! — покачала она головой.

После чего прошла к террасе и уселась в кресло, которое прежде занимала Светлана Федоровна Прибыткова. Павел Прокофьевич опустился на садовую скамью и сидел молча, глядя на актрису. Зачем ей нужно быть на месте Прибытковой? Она хочет войти в ее образ?

Он не ошибся. Лицо актрисы стало меняться. Именно лицо, а не просто его выражение. Приподняв чуть выше подбородок, она смотрела прямо перед собой. Глаза ее, казалось, меняли цвет — из серо-зеленых становились светлыми и холодными, точно весенние льдинки. Губы сжались, а впадинки на щеках увеличились, придав живому человеческому лицу неестественность лепки мраморной статуи.

— Я не похожа на Лепницкую, — заговорила она низким, чуть приглушенным голосом, — но я добьюсь полного сходства. Тогда посмотрим, кто кого. Она думает — я в ее власти. Ошибается. Она не любит никого. Но я заставлю ее ползать на коленях передо мной. Я ей припомню все обиды, все унижения. Она считала меня слабой и безвольной. Но мы еще посмотрим, кто сильнее.

Актриса внезапно замолчала. Затем лицо ее вновь начало меняться в обратном порядке — так, словно кто-то моделировал в компьютерном изображении фоторобот исчезнувшего человека. И вот оно приняло свое привычное выражение. Актриса глубоко вздохнула.

— Не могу долго находиться в этом образе. Боюсь даже минутного слияния с ним. Вы понимаете меня? — спросила она Чудина.

Ее зритель кивнул.

— Я боюсь заразиться эгоизмом. Я сдираю с себя все то грязное, мерзкое, что прилипает к нам в процессе жизни. Сдираю — и не могу содрать. Скажите, кто так устроил этот мир? Зачем?.. — Она немного помолчала. — Я вам скажу сейчас что-то такое, чего нельзя вообще-то говорить. Это хранят в себе. Но иногда… Так вот. Это случилось много лет назад. Моя мать умирала. И однажды, очнувшись, она вдруг спросила меня: «Так это что — спектакль такой? Мы играем спектакль? И мне в нем дали роль старушки с палочкой? А ты играешь мою дочь? А почему мне дали эту роль? Я не хочу ее играть! Я не хочу играть старушку с палочкой…»

Актриса посмотрела на Павла Прокофьевича. Он был потрясен ее откровенностью и не знал, что сказать.

— Кто придумал такие жестокие игры? Я спрашиваю вас об этом.

— Я не знаю.

— И для чего?

— И на этот вопрос у меня нет ответа.

— И у меня. Неужто Господь Бог так жесток, что заставляет нас страдать ежедневно и ежесекундно? Счастье — это далекие звезды-алмазы. Кто-то их видит в телескоп и заявляет, что они есть. Для астронома эти звезды — мираж. А для нас — миф. И только.

— Жизнь — это школа, — после долгой паузы проговорил изобретатель, — школа воспитания чувств. Мы должны в этом мире, где торжествуют смерть и предательство, взрастить в себе любовь. Это станет по-настоящему возможно, если школа не будет придуманной. Здесь все должно быть взаправду.

— На крови и на слезах? Так жестоко? Неужели научиться божественной любви можно только такой ценой?

— Быть может, Бог страдает вместе с нами. С каждым из нас.

— Мне не нужен страдающий Бог.

— Зато вы ему нужны.

— Я не могу любить страдающего Бога. Я могу его только жалеть. Но тогда он перестает быть Богом. Бог — это торжество радости, любви и света.

Чудин усмехнулся: