Глобальное политическое прогнозирование

На наших глазах история повторяется снова. На этот раз моделью нового расистского отбора — выбраковки "недочеловеков" в пользу "сверхчеловеков" — стала уже не техника (машина), а экономика (рынок). По критериям рынка в число "недочеловеков", недостойных существования в прекрасном новом мире, попали те самые пролетарии, которых так пестовали предыдущие модернизаторы России. В страну пришел новый социал-дарвинизм, отбирающий людей согласно меркам нового "великого учения" — взамен старого, сданного в архив. Новая гражданская война (пока что в основном холодная), начавшаяся, как и предыдущая, с инвенктивов против "кучки эксплуататоров" и тоталитарных насильников, снова стала приобретать парадоксальные черты войны с большинством народа, в очередной раз заподозренного в роковой неадекватности новейшей одномерной модели. Снова дает о себе знать расизм модернистского авангарда, не признающего прав жизни и знающего только права новейшей теории, которой жизнь должна безропотно подчиняться.

Представители демократического авангарда уже не стесняясь говорят о том, что настоящий рынок и настоящая демократия в "этой стране" могут быть построены только тогда, когда данное поколение вымрет и место его займут другие люди, с заранее заданными нужными свойствами, выращенными в ретортах новейшего рыночного образца. Таким образом, оба варианта модерна, и большевистский и либеральный, не считают права жизни первичными, а саму человеческую жизнь — самоценной. Каждый раз она ставится под знаком функции — то ли функции социалистической индустриализации, то ли антисоциалистической вестернизации — и ей угрожают геноцидом, если обнаруживается ее функциональное несоответствие.

При этом, если сравнить результаты обеих модернизаций по сугубо человеческим критериям, то обнаружится, что машина модерна дает все более и более сомнительную социальную продукцию. Большевистский "новый человек" оказался несравненно грубее, примитивнее, одномернее, чем тот многослойный и многомерный дореволюционный антропологический тип, который подвергся столь безжалостной чистке. Если сравнить теперь формацию "новых русских" с предшествующим ей "советским человеком", то трудно отрешиться от впечатления, что мы имеем дело с новой стадией примитивизации, огрубления и одичания. Вывод: уродства модерна уже нельзя излечить новым модерном — их можно только усугубить и умножить.

Таким образом, перед нами возникают две проблемы: одна — метафизическая, относящаяся к принципиальным историческим и антропологическим возможностям модерна, вторая — эмпирическая, связанная с анализом наличествующих социально-политических сил, их баланса и динамики. По первому вопросу мы уже высказались и пришли к неутешительным выводам: типы модернистского "суперменства" меняются, но их смена не улучшает баланса сил между гуманизмом и антигуманизмом, культурой и варварством, моралью и нигилизмом. Что касается второго вопроса, относящегося к судьбам нового человеконенавистнического экономического и социального уклада, сформированного по чертежам очередного "великого учения", то принципиальное значение здесь имеет соотношение эндогенных и экзогенных факторов. Мы не знаем, что стало бы с Россией и перспективами ее сохранения как суверенного государства после превращения большевиками "империалистической войны в гражданскую" и подписания капитулянтского Брестского мира, если бы не поражение Германии в ноябре 1918 г., сведшее на нет геополитические последствия этого мира.

Мы не знаем также, на какие дальнейшие человеконенавистнические эксперименты пустился бы большевистский режим, если бы не шок, вызванный нападением фашистской Германии, и необходимость хотя бы частичной реабилитации "этого народа" и его национальной патриотической традиции.

Сегодня мы имеем воспроизведение той же ситуации в новых формах: теперь уже наши новые западники — "демократы" добились превращения "холодной войны" с Западом в холодную гражданскую войну и подобно большевикам отыскали главного врага в собственной стране; сегодня они подписали свой капитулянтский Брестский мир с победителями в "холодной войне", добившись разрушения российской армии, военно-промышленного комплекса, системы союзничества. Наконец, сегодня они исполнены решимости довести свои разрушительные реформы до конца — то есть, по-видимому, до полного физического и культурного исчезновения России. Теперь уже ясно, что нынешняя ситуация отличается от ситуации 1918 г. тем, что скорой капитуляции сверхдержавы, навязавшей России свой новый Брестский мир, ожидать сегодня не приходится — суверенитет России придется восстанавливать более медленным и более трудным путем.