Глубина

Нужненко побледнел, как если бы его собрались огреть кнутом, передернул черными от загара плечами и резко выплюнул окурок. Он повернулся к Шематухину, и, если бы не Лялюшкин, загородивший его собой, быть бы горячей сцене.

— День-два, и шабаш! — радостно зажмурился Лялюшкин. — А там… Гуляй, рванина, от рубля и выше!

— Колхоз барана обещал, — остывая, проговорил Шематухин. — Живого…

— Давно бы так, — улыбнулся Лялюшкин. — А то что за метод стимулирования — сапогом на горло. Непонятный ты человек, Шематухин. Мог бы пообходительнее. Последние-то денечки. Чего доброго, передеремся, разбежимся по кустам — денежки некому вручать…

— И верно, давайте посмирнее жить, — с радостной озабоченностью включился Тырин, видя, что бригадир утихомирился. — Цельный месяц отбухали, дак неужто напоследок друг дружку обижать начнем… Понятно, устали.

— А ну вас! — хмуро бросил Шематухин. — Свяжешься с вами, дураками.

Который раз сказав «Непонятный ты человек, Шематухин», этот Лялюшкин сильно расстроил бригадира. Получалось странно: вместе прожив почти месяц, ребята не знали его, Шематухина. Сам он тоже толком не уяснил, с кем его свела судьба в этот раз.

Он недавно вернулся из мест заключения, где отбывал третий срок, и все за одно и то же: за угон и продажу автомашины. Вольной жизни перепадало ему между отсидками с полгода, а то и меньше, и приноровиться к ней, однажды пошедшей кувырком, он не успевал. А там, в неволе, с закоренелыми, проигравшими жизнь в карты, он не якшался, не лез на рожон. Битый, впадал в тоску и, чтобы облегчить свою тюремную долю, становился мальчиком на побегушках. Может, потому и кличка пристала к нему незавидная — Чинарик.

Здесь, в богатом колхозе, Шематухин бывал дважды. Километрах в шести отсюда, в Каменках, когда-то обосновался троюродный его дядя, заправлял бухгалтерским хозяйством. Он-то и выручал Шематухина, ссужая на первых порах деньги. Потом, когда Шематухин, насмотревшись на людей, живущих в трудах и заботах, давал слово «завязать», дядя его, Сергей Филиппович, определял бедового родственника в шабашники. Незадолго до последнего «срыва» — Шематухин, пропив деньги в городе, угнал «Москвича», продал на юге — Сергей Филиппович подыскал ему подходящую невесту в надежде, что парень обзаведется семьей, остепенится. Но вышло, что зря старался.

Этим летом Шематухин, изнуренный отбытым сроком, исколотый ножом за попытку подмять тюремных корешков, явился к дяде с твердым обещанием зажить честно и благородно. Повалялся в чулане, отоспался, отъелся, попросился на шабаш. Но не в Каменках, где известна была его дурная слава, а в Прудищах. Сам же подсказал Сергею Филипповичу, что будет лучше, если клуб ставить возьмутся мужики из городских.

Из года в год с весны до поздней осени в этих местах шабашничал разный народишко. Обычно съезжались вразброд, не сговариваясь, мужики из дальних сел, раздобывшие у себя справки о нетрудоспособности. Они подолгу сколачивались в бригады и с роздыхами, длинными перекурами строили что-нибудь не к спеху.

Думая о шабашке, как о полезном деле в большом масштабе — сельскую местность отстраивать надо, а под силу ли такое все тем же оставшимся в деревнях мужикам, бабам да малочисленной молодежи, с которых все по повышенной норме требуют: и мясо давай, и молоко надои, и картошку вырасти, — Шематухин не брал в расчет те никчемные бригады. Выгоды от них мало, только и знают, переводят хороший материал, часами гогочут в тени, тянут табак, глядишь, к концу лета засмолятся, как пни, и так — пнями во всех смыслах — разъедутся по домам. Добро бы хоть заработали, и того нет. Такого, видно, сорта мужики — ничего ни себе, ни колхозному хозяйству.

Но и других, работавших с глухой одержимостью — эти с вечной щетиной на крепких смуглых щеках появлялись небольшими, но дружными косяками, — Шематухин чурался. Подобная шабашка, когда хоть концы отдавай, хоть на ладан дыши, а вкалывай, для Шематухина становилась невыносимой трудповинностью, и он долго не выдерживал, сбегал.

Иное дело городские: у них все в меру, грамотно. У них все выходит хорошо, особенно когда костяк бригады из ИТР. Этому костяку без всяких оговорок подчиняется остальная приблудная рабочая сила. И веселее с ними, городскими, есть с кем перемолвиться словом, и все они, что, между прочим, немаловажно, деликатные, с плеча не рубят.

В Прудищи, прослышал Шематухин, вот-вот должны приехать городские. И верно, дождавшись их, он не прогадал. Как только назвался опытным строителем, его единогласно избрали бригадиром, и поначалу, в первом азарте работы с новенькими, добровольно подчинившимися ему, неладов у Шематухина не было. Но вот он повольничал, полной мерой почувствовал свободу. И ко всем, кто ни разу не терял эту свободу, стал относиться без всякого уважения.