Глубина

Матерый прислушался к шуму огня за елками, которых еще не коснулось пламя. Земля там ровно гудела, обваливалась, а деревья, прокаленные жаром, принимались гореть мгновенной пороховой вспышкой.

Преодолев собственный запрет — никогда не выть в этом уголке, — Матерый разразился воем. Эхо растащило его зов по далеким лесным засекам, оповестив кого надо и не надо о начале еще одной гибельной ночи.

Смолкнув, Матерый ловил каждый звук, каждый шорох, которыми откликнулся на его зов настороженный лес. Сорвавшийся с отдаленного хребта, сильно истонченный и все же грозный вой матерого волка оживил память. Того, серо-серебристого, с рыжими подпалинками на брюхе вожака Матерый уже встречал, но уходил от него, не смея с ним драться. Уходил, хитря и запутывая следы, помня молодого крепкого вожака незрячим поганышем. Вожак был одним из его первых сыновей, не вернувшихся на логово после памятной драки с Рваным Ухом, которого Матерый убил при луне.

Тогда ему удалось увести от стаи только волчицу.

Этот проблеск памяти заставил Матерого разогнаться в безрассудном беге. Он должен в эту ночь накормить волчицу и прибылых.

Теперь Матерый бежал вдоль тропы, хоронясь в ельнике. Если двигаться тропой, можно прежде времени столкнуться со стаей, привлеченной воем и вышедшей наперехват. Поэтому пробирался Матерый подветренной стороной, чтобы не выдать себя запахом разгоряченного тела. Голод унялся, рассосалась боль под лопаткой.

Просеку, отделявшую его от долгожданного заповедного леса, Матерый одолел несколькими пружинистыми махами. Нырнул в кусты, замедлил бег, осмотрелся. Видны были пологие светлые поляны, охваченные никем не потревоженным, сытым покоем. Касались боков буйные нескошенные травы, пахло старым медом.

Но лишь с виду лес казался райским уголком. Матерый сразу, как только обошел сырую болотину, набрел на свежий лисий нарыск. Двинулся следом к зарослям багульника, не дотянув до них, наткнулся на поедь — на спутанной траве валялись перья настигнутого лисой перепела. Матерый, раздраженный запахом крови, сердито поднял голову и вдруг весь сжался — за багульником послышалась возня. Матерый вздрогнул, как от тычка. С подведенными боками, напряженно прокрался к краю светлой поляны и замер.

Середь поляны медленно кружила лиса, кокетливо играя хвостом, она дразнила неуклюжего кабанчика-подсвинка, ровно бы спавшего стоя. Когда лиса, вытянув острую мордочку, начала новую петлю вокруг кабанчика, тот ворчливо дернулся сытым телом, и лиса трусливо отскочила.

Неожиданно лису будто придавило чем-то тяжелым. В следующее мгновение какая-то сила подбросила ее вверх, и она неслышной тенью скользнула прочь.

Матерый, уже примерившийся к кабанчику, понял, что лиса учуяла его, и на всякий случай приметил место, где она унорилась. Вслед за лисой встревоженно запереступали, застучали копытами и кабаны.

Медлить было нельзя. Матерый кинулся к подсвинку. Оторвал его от земли, метнулся назад. Едва удерживая неудобную, бившуюся в судорогах жертву на весу, прошел мягкой тропкой мимо болотины; перед просекой опустил кабанчика и, хотя тот уже обмяк, сторожил его лапой.

Раньше, до ранения, Матерый не трогал кабанов, не очень брезгливых в еде, бестолковых, сатанеющих не в меру даже в драках между собой. Но потом, когда Матерый стал подранком, потерял прежнюю добытчивость, отношение его к кабанам изменилось.

И все же то была не охота. Это была тягостная необходимость, не дающая того удовольствия, того полухмельного азарта, когда охота ведется по всем правилам.

В такую пору избегать надо лишь людей. Злого, пахнущего ружейным маслом и пороховой гарью человека. Матерый убедился в этом в позапрошлую глубокую осень по мертвой пороше.

Белым от инея утром он выследил семейство сохатого, шел за ним, чтобы тайком подглядеть, чем они, поразившие Матерого горделивой красотой, кормятся. Он видел, как теленок с прямо торчащими отростками рогов, по примеру матери, которая хрустко отщипывает ветки, тянется кверху, не достает зубами до веток и начинает подбирать мочалистое крошево, сыплющееся изо рта лосихи на льдистую порошу.

Заинтересовавшись, Матерый тоже откусил кончик ветки, пожевал и выплюнул горечь. Разочарованно отстал от сохатых, завернул в густую падь, на тетеревиный ток, откуда с рассветом доносилось воинственное чуфыканье. Матерый, добродушный от сытости, любил смотреть птичьи бои. Бывало, чего греха таить, подползал близко, набрасывался на тетерева, что был сильнее соперника — этого токовика, растопырившегося в победных наскоках, Матерый в неуловимо коротком броске подминал под себя, тащил на логово.

Но в тот день ему не везло. Крадучись, легкими перескоками он приблизился к подлеску, повременил и все-таки был замечен, едва собрался проскочить чапыжник, чтобы потом надолго укрыться за валежиной. Ток опустел, спрятались, умолкли тетерева. Матерый досадливо потянул головой, не зная, чем заняться, лег на снег, поджал к животу ноги — не так мерзнут — решил ждать: может, вернутся токовики.