Глубина

— Ты мне не завидуй, что я дольше тебя проживу. Скажешь еще, что я на то и человек, чтобы дольше и лучше тебя жить, но это еще надо доказать. Мне, знаешь, вот так, как с тобой, по душам поговорить не с кем. Может, конешно, сам виноват. Занозистый больно, бывает, зазря на кого бочку качу… Ну, сам подумай, какая муха меня с утра укусила: пришел, электричество отключил. Спрашивается, кому от этого больше вреда? Да тем же духарикам — Еранцеву с Аркашкой. Они там теперь пупы надрывают, а не эти падлы. Они ни хрена в жизни не смыслят. А эти… Нужненко, скажем, с Чалымовым — народ ушлый. Опасный даже, их сразу не раскусишь, но, должен заявить, уж чему-чему, а ближнего своего насквозь видеть я научен, брат. Эти из породы куркулей. Своего не упустят, от чужого не откажутся. А вот чего Еранцеву надо, попробуй пойми. Я попервости думал, что он того… мозги набекрень. Нет, вроде нормальный. Или он на принцип идет? Есть, брат, такие, что на принцип идут не на жизнь, а насмерть. Такие тоже опасные. Они будто топчут других, кто на деньгах, телевизорах и коврах, короче говоря, на богатстве помешался. Они свысока на них с удовольствием плюют. И все ж таки Еранцев к этому сорту не подходит. Значит, не принцип, а что-то еще… Вот ты скажи мне, что у него на уме?..

Шематухин встал, прохаживаясь взад-вперед, морщил вспотевший лоб. На спине и животе его тоже выступил пот, и Шематухин стал поглядывать на воду, но еще не решался купаться.

— …Ниче, пусть надрываются, — оправдывая себя, сказал Шематухин. — Может, поумнеют. Не сейчас, так после. Они, несчастные, небось кирпич прут на себе, а эти, Нужненко с остальной шелупонью, над ними смеются. Хохма, конешно. Куркули, они чужой беде не нарадуются, а я, падла, куда смотрел? Знал же, что кирпича у них наготовлено впрок… Это выходит, я, как бог, поступил. Говорят, кого бог любит, тому на полную катушку заказывает… Ну, ниче. Я вот сейчас приду, электричество налажу, а этим мученьице похлеще устрою… Ниче, дай только очухаться.

Он пошел, перешагивая через кем-то поваленный и слежавшийся камыш, подышал пресной теплынью; прыгнул в воду он не с первого, а со второго захода, возбужденно, с громким покряхтыванием поплыл вдоль берега. Потом, войдя в азарт, решил сплавать в середку. Сперва плыть было отменно хорошо, и от восторга из шематухинской груди сама собой вырвалась песня:

Понапрасну ломал я реше-оточку,Понапрасну бежал из тюрьмы-ы…

Достигнув середины пруда, Шематухин медленно вытянул ноги, вскинул вверх взгляд, увидел раздольное, нисколечко не жаркое небо с неподвижно повисшей левее солнца белой паутиной.

Шематухин лежал на спине, делался легче и трезвее и никак не мог понять, почему не сразу догадался лезть в воду. Боль в голове унялась. Разворачиваясь так, чтобы свет солнца не слепил глаза, он ненадолго приподнял голову, и до этого погруженных в воду и ничего не слышавших его ушей достигли неясные звуки. На берегу, казалось, что-то происходило. Как раз там, где, если верно сориентировался Шематухин, остался баран. Внутренне похолодев, Шематухин разлепил веки, но из-за яркого света ничего не увидел, только услышал хруст веток и беспорядочный переступ ног. Наконец, когда сквозь желтую, заходившую волнами пелену проступил берег, Шематухин отыскал просвет заливчика, в котором с судорожным хрипом металось что-то темное.

Так толком рассмотреть, что это было, Шематухин не успел. Тело его охватила устрашающая слабость, он медленно, с каждым взмахом рук теряя волю от недоброго предчувствия, плыл к берегу. Сейчас важно было ни о чем не думать, дотянуть, не страшась ждущей его полной тишины, до тверди. Не думать ни капельки или, пока под ним достаточно глубоко, разом все оборвать.

И все же вышел на берег, удивился, что посмел выйти — значит, душа на что-то надеется. Он уморился и вместо того, чтобы броситься искать барана, сел на жидкую теплую грязь.

Уже потом его опять подбросило. Подлетев к ольхе, к которой был привязан баран, он нашел совершенно пустое место. Ничего не говорило о том, что случилось с бараном, если не считать сильно вдавленные в сухую землю, глянцевито поблескивающие следы копыт и копытами оставленные рваные бороздки. Не было вокруг ни куска веревки, ни сумки. На лугу, мирно дремавшем под солнцем, не видно было ни единого живого существа. Одно было ясно: барана взяли силой.

Шематухин, приплясывая вокруг ольхи, непонятно зачем ощупал дерево и вдруг резко, с дрожью в голосе закричал:

— Эй! Лю-уди-и-и!..

Крик, не множась, без эха истлел в сухом воздухе.

Шематухин кинулся одеваться. Он на ходу натягивал майку, но в последний момент вспомнил оставленную в воде бутылку. Опять спустился вниз, вынул из горлышка служившие затычкой деньги, самую бутылку неожиданно для себя швырнул в пруд и, когда она шлепнулась и завертелась, выбрызгивая золотистые струйки, отвел душу длинным матом.