Глубина

Еранцев попытался вернуть ощущение тех минут. И скоро это пришло, хотя смутно и приблизительно. Этим ощущением была острая жалость к девушке, доверившейся ему. Он-то знал, что, если аппарат и сам он оплошают, ничего утаить будет невозможно, ее затаскают. Еранцев с некоторых пор был не в ладах с законами, запрещавшими проделывать то, что он приготовился делать, но у него, как у всякого трезвого правонарушителя, было потворствующее проявлению злого духа оправдание: нет другого выхода. Аппарат его обречен на непризнание до тех пор, пока Игорь Арцименев не протолкнет свой. Единственная попытка склонить Игоря к идее соавторства — лишь бы дали «зеленую» дорогу! — была мягко отклонена. Игорь торопился. До защиты Игорем докторской оставалось три месяца.

Уж не смириться ли?

Нет и нет! Вседозволенность, с какой действовал Игорь Арцименев на виду у него, не то чтобы развратила, но все же на сердце повлияла — оно у Еранцева стало скрытным. Об аппарате — ни во время сборки, ни после — он Игорю не сказал ни слова.

За несколько минут до начала опыта Еранцев засомневался: верно ли поступает, не сказав Надежде всю правду? Или объяснить ей, что затеянное — вовсе не игра, а серьезный шаг, требующий готовности пострадать? И его ошеломило, что Надежда, будто угадав, как передаются ему ее беспомощность и нерешительность, взяла себя в руки.

Он тотчас попросил включить аппарат. Потом… Все было, как прежде, когда он испытывал на себе «коктейли». Постепенно немели руки-ноги, тяжелела, наливаясь теплым сном, голова, дальше невесомость, тоскливое ощущение одиночества, щемящий страх, не было сил шевельнуть губами. А пошевелить губами очень хотелось, ну, хотя бы самую малость, чтобы прошептать благодарное слово Надежде, но ничего не вышло, под ним уже обозначилась пустота…

Каким было возвращение, не помнил. И только сердце сразу, едва пролился на открытые глаза непривычно яркий свет, словно бы сдвинулось и застучало по-иному — упругими, свободными толчками.

И только он узнал ее и улыбнулся, как Надежда припала к нему и разрыдалась. Он понял, что нервы у нее были на пределе, должно быть, уже рисовала в уме картину, как будут всем миром его хоронить, проще сказать, сходила с ума. В тот момент, когда он окончательно осознал, что вернулся к ней из такой безмерной глубины, которой ей не достать даже воображением, ему сдавило сердце, напомнив о жалости, с какой он покидал ее.

Он сперва робко, потом жадно потянулся к лицу Надежды, увидев на нем проступившую сквозь судорогу плача живую страстную радость…

Еранцев давно заметил, что в этом месте воспоминания его замедляют ход, даже совсем останавливаются, как бы упираясь в преграду, за которую пробраться боязно. Хорошо или плохо это — любовь тридцатитрехлетнего к восемнадцатилетней? Освободиться от этого вопроса, не попытавшись разобраться, было невозможно, и Еранцев силился уйти от ответа, ссылаясь на свое прошлое: в конце концов, он не виноват в том, что возраст, когда первая любовь считается само собой разумеющейся, обошел его любовью. Так получилось, так распорядилась судьба, а ее винить тоже нельзя, она вольна поступить с ним, как ею задумано.

Но чем же он прогневал ее, почему она решила испытать его сразу же после того, как одарила счастьем?

В тот день, когда его вызвал в свой кабинет Игорь Арцименев, он был готов уступать, отдать все, забыть обо всем, кроме Надежды. Войдя к Игорю, сразу понял, что вызвали его не по делу. Кабинет был наполнен какой-то цепенящей зловещей тишиной.

Еранцев наваждение это объяснил вчерашним наркозом. И с облегчением подумал, что, слава богу, никто ничего не знает. Надежда, стало быть, в безопасности. Лицо Игоря, всегда бледное, тогда было бледнее обычного, а руки, которыми он принялся без толку перебирать лежавшие на столе журнальчики, плохо ему повиновались. Как бы между прочим, он спросил, не вышел ли срок действия водительского удостоверения, о котором Еранцев, гордясь и хвастаясь, сказал еще в первый день встречи, когда Игорь вез его на «Жигуленке» со станции. Закончил Еранцев курсы шоферов-любителей не по своей охоте, а по принуждению, в институте, где он работал до приезда сюда. Сколачивали отряд, чтобы к осени отправить на уборку целинного хлеба. Тянули жребий, кому на комбайн, кому на машину, вот и выпало Еранцеву учиться на шофера.

Вдруг Еранцев заметил на лице Игоря улыбку, знакомую по давнему школьному случаю. Он никогда не спрашивал Игоря, по какой причине тот нарвался на ребят из своего же класса. Игоря еще не били, кольцо вокруг него только смыкалось, но по глазам его уже растекалась мокрая пелена, готовая пролиться слезами. И эта улыбка со страхом.

Еранцев с ходу пробился в середину, встал рядом с Игорем. А в драке Еранцев, если его доводили до нее, бывал крепок и зол.