Глубокие раны

Сыграли свадьбу. А через год уехал Пашка Кирилин, оставив молодую жену у старшего брата Фаддея. Уехал на какие-то курсы, и с год о нем не было ни слуху ни духу. Бабы у колодца начали языки чесать. Завел, мол, в городе другую, при шляпе с пером, с крашеными губами. Плакала по ночам Антонина Петровна, зажав зубами угол подушки. Деверь успокаивал:

— Не верь, Антонина! Бабьи выдумки. Ну куда он денется? Дай срок — заявится как миленький.

Действительно, муж вскоре явился. Увидев его, Антонина Петровна обомлела. Перед ней стоял чужой человек: в городском костюме, с щегольскими усиками. И пахло от него духами и папиросами… Ночью, в постели, он говорил новые, непонятные ей слова.

Недолго пробыл муж дома — с месяц. Вновь уехал. Перед отъездом сказал:

— Устроюсь на работу — вызову письмом. Пока учись, я тебе книжки привез. В первую очередь правильно разговаривать учись… Среди культурных людей жить придется. Неудобно будет, если деревенщиной останешься.

Антонина Петровна тихо вздохнула.

Нет… Не получилась жизнь. Чем больше она узнавала, чем больше вдумывалась, тем непонятнее казался ей муж. Нет, он не обижал ее, он лишь требовал от нее не вмешиваться в его дела. Умело, осторожно он добивался своей цели, и, наконец, между ними установились те отношения, которые ему были нужны. Она не понимала, зачем это нужно, но чувствовала, что он становится для нее чужим. Их связывала теперь лишь привычка. И еще сын…

В последнее время до нее дошли слухи, которым она никак не могла поверить. Говорили, что от ее мужа забеременела уборщица госбанка и уже шестой месяц…

Мысли Антонины Петровны прервал чей-то стук в дверь.

— Да, входите, Андрюша?

Андрей — высокий, черноглазый одноклассник сына, немного стесняясь своего нового костюма, прошел через кухню к Вите.

Антонина Петровна вновь было задумалась, но мешал веселый молодой смех, доносившийся из комнаты сына. Она стала собираться в магазин.

— Мама, — позвал в это время сын. — Иди сюда.

Антонина Петровна положила сумку.

— Что тут у вас?

Витя, успевший после прихода Андрея переодеться, ответил:

— Мы сегодня в кино идем всем классом. Да вот поспорили… Какой галстук лучше? Черный, как у него, или вот такой — светлый? Он говорит, что черный придает солидность.

— Не солидность, а мужество, — поправил Андрей.

Антонина Петровна с удовлетворением оглядела ребят. В новых костюмах они были более широкоплечими, казались выше. Покачав головой, заметила:

— Костюмы светлые, а галстуки черные. Не подходит. Девушкам не понравитесь.

— Стали б мы из-за каких-то девушек спорить. Здесь дело принципиальное.

Посмеиваясь про себя, Антонина Петровна сказала:

— Молодым к лицу жизнерадостные цвета. Черное для стариков, для пожилых. А, впрочем, как хотите, у каждого свой вкус. Я в магазин. Не забудь ключ на место положить. А то пойду искать да вдруг и узнаю?.. Для принципиальности или еще для чего… а?

Заметив на лицах ребят смущение, добавила с улыбкой:

— Ладно, ладно — одевайтесь. Я пошла.

Уже за дверью услышала:

— Хорошая у тебя мать, Витька. Смеется, и не обидно.

Женщина вздохнула.

«Хорошая… Эх, ребята! Ничего вы, зеленые, не знаете…»

3

В день окончания ревизии Павел Григорьевич Кирилин пришел домой поздно. Торопливо глотая ужин, спросил:

— Виктор где?

Антонина Петровна ответила:

— Не знаешь разве? К дяде с Сережей уехал.

— А-а, — протянул Кирилин с набитым ртом. — Хорошо. Пусть там отдохнет. Ты ему под мед что-нибудь дала?

— Какой мед? — удивилась Антонина Петровна.

Кирилин иронически взглянул на жену.

— Не знаешь? Сейчас ведь уже качают.

— У Фаддея не своя пасека — колхозная.

— А, — Кирилин махнул рукой. — Что с тобой разговаривать…

Отодвинув тарелку, он откинулся на спинку стула, выпятив отросшее за последний год брюшко. Закурил. Убрав посуду, Антонина Петровна вышла. Провожая взглядом прямую сильную фигуру жены, Кирилин про себя выругался: «Дура!» Затянулся дымом и покачал головой.

Как ни странно, он ее побаивался. Она, кажется, начала кое о чем догадываться. Быть может, он ошибается, но что-то есть. И приходится терпеть… Мать его сына, а сына Кирилин любил. Не будь жены, сделал бы из него настоящего человека, приспособленного к своему времени. А так…

Кирилин давно махнул рукой и на воспитание сына, и на всю семейную волокиту. Были дела поважней. В свое время и сын от него никуда не денется…

Он чувствовал, постепенно сын становится чужим; приписывал это жене, Кирилин не понимал, что сын просто взрослеет и начинает смотреть на жизнь другими глазами.

И Кирилин замкнулся в мире своих, одному ему известных, дел.

Он был честолюбив, его считали неплохим работником, но близких друзей у него не было. Те, кто ближе других знали его, неопределенно пожимали плечами:

— Не поймешь. Человек как человек, а чего-то в нем не хватает.

Наделенный от природы хитростью, он никого не пускал в свою личную жизнь. Никто не должен туда проникнуть. Для этого у него особая причина: о ней не знали ни жена, ни сын. «Твой лучший друг — ты сам, — любил повторять он. — Самый мудрый закон жизни».