Глубокий тыл

Анна вновь села за стол, запустила пальцы в русые свои волосы и задумалась. Что, собственно, было? Что произошло такого особенного? Ну, открыл ей этот человек какие-то стороны своей жизни, о которых мало кто знал. Ну, пожалела она его, заинтересовалась. Было приятно с ним потолковать; посоветоваться, рассказать то, о чем другому, пожалуй, и не расскажешь… Все ли? Ну, хорошо, если уж быть совершенно честной, можно признаться, что иной раз задумывалась о нем, о нелепой его судьбе. Ну, хотелось его встретить, побыть с ним минутку-другую. Но кого это касается? Кому какое дело до того, что у нее на сердце? Ведь даже и он об этом не знает. Не знает и не узнает. Так почему же люди никак не могут забыть безобразной выходки глупой, истеричной женщины?

…На днях в умывальной, разделенной на отсеки фанерными стенками, случайно подслушала Анна такой разговор.

— …Ну, и чего ж тут дивиться: одинокая женщина, разводка, не в монастырь же ей идти? Да и нет теперь женских монастырей, — говорил незнакомый голос, принадлежавший, по-видимому, какой-то пожилой работнице. — На нее и обижаться нельзя, раз она сама судьбой обижена.

— Хорошенькое дело, «не обижаться», «нечего дивиться»! — зачастил знакомый голос Пер-чихиной. — Им, партийным, выходит, можно, а беспартийным безнравственно… Нет уж, извините, у нас все граждане равны, со всех один спрос.

Тут в разговор вмешался третий голос, по которому Анна узнала знакомую ей ткачиху-коммунистку.

— Лишнего болтать не надо, партийность тут вовсе ни при чем, и не верю я во всю эту историю… Но в одном люди правы: раз человеку такое доверие оказано, должен он следить, чтоб не только пылинка, но и тень от пылинки на него не легла…

Давно уже ушли разговаривавшие. Руки у Анны окоченели, но она все держала их под краном, боясь выйти из-за перегородки или обратить на себя внимание.

Теперь вот она сидела перед чистым листом бумаги, раздумывая обо всем этом. «Тень от пылинки». Может ли она оставаться секретарем? Можно ли ей продолжать работать на фабрике, где она волей-неволей будет встречать этого человека? Вздохнув, она снова взялась за карандаш. «За отчетный период партком старался уделять внимание…»

— Строчишь, дочка?

— Мамаша?

Анна с облегчением оторвала глаза от опостылевшей бумаги. Тихо подходя к столу, Варвара Алексеевна с укоризной смотрела на штепсель отключенного телефона.

— Понятно… А я звоню, звоню — все занято… Ты чего же это от людей отключаешься?

— Да вот не ладится. Звонки, разговоры, а отчет…. — Анна с досадой показала на лист бумаги, на котором темнела единственная недопи-санная фраза. — Вот как с утра положила перед собой, так и лежит… Рвут на части.

— Такая уж твоя должность: всем нужна… Какой же секретарь парткома, если тебя люди в покое оставят?.. Ну, это ладно. А я вот зашла спросить, как ты поступишь, если на выборах твою кандидатуру в партком опять назовут?

Варвара Алексеевна села напротив Анны. Черные глаза требовательно смотрели на дочь.

— Я вас не… понимаю, мамаша, — с беспокойством в голосе ответила Анна, уже угадав, что и мать зашла неспроста.

— Врешь, понимаешь, — безжалостно произнесла Варвара Алексеевна. — И если бы ты у меня совета попросила, я б тебе ответила: подумай, дочка, хорошенько… Полюбили тебя люди, верно. И секретарь парткома из тебя вроде получается. Вот поэтому вдвойне с тебя спрос.

Варвара Алексеевна говорила, как всегда, прямо, резко. Взгляд ее был взыскателен, строг. Но где-то в глубине ее черных глаз, все еще сохранявших юношескую живость, Анна усмотрела не осуждение, а тревогу, даже печаль. Мать считала партийную работу превыше всякой другой. Старая большевичка больше, чем кто-нибудь в семье, гордится дочерью, избранной на такой пост. Но Анна знала и то, что нет на фабрике-человека, который умел бы так чувствовать биение сердца коллектива, как эта старая ткачиха.

— Я думаю об этом, мамаша, — тихо ответила дочь.

Варвара Алексеевна обошла стол, обняла Анну, прижала к себе ее голову. Молодые глаза, жившие как бы отдельно от старушечьего лица, уже и не старались прятать грусть…

— Было у вас что с ним? — тихо спросила Варвара Алексеевна.

Анна вся встрепенулась.

— Да нет же, нет! — страстно выкрикнула она, потом разом поникла, прижалась к матери, заговорила почти шепотом: — До той ночи я мало о нем и думала; жаль было его, и все. Хороший человек, а жизнь вся смятая, такой сильный, а беспомощен, как ребенок… И говорить с ним люблю: все с полуслова понимает, чуткий, добрый… А вот теперь, после того, из ума он не идет… Увижу его хоть издали или голос его услышу… А, да что там толковать, мамаша, родная, если бы все по-другому!..

Анна, как в детстве, прижималась к матери… Шепот ее был еле слышен. Вдруг она почувствовала, как что-то теплое капнуло ей на шею. Вздрогнула. Разом выпрямилась. Гордо посмотрела на старуху.

— Вы меня, мамаша, не жалейте… Мне и вашей жалости не нужно… И если хотите, я уже решила: здесь мне не быть… Не могу. Нельзя. Понятно?