Глубынь-городок. Заноза

а по всем пяти дорогам к Городку поспешали грузовики, райисполкомовский “газик”-бегунок двигался из

областного города, отважно переваливая песчаные гряды.

Было не больше четырех часов утра. Мглистые сумерки пронизывало насквозь розовым светом. Птицы в

придорожных кустах пробовали голоса. Но так как дорога была не близкой, председатель райисполкома то и

дело с беспокойством поглядывал на часы.

— Тимофей, — плачущим голосом упрашивал он шофера, — ведь я людей со всего района созвал, хоть

на радиаторе, но скачи!

Девушка, сидевшая позади шофера, в клетчатом платье и с красной сумкой через плечо, кареглазая, с

прямыми пушистыми бровками, полными постоянной готовности изумляться, восхищаться и негодовать —

вообще по возможности активно выражать свое отношение к жизни! — с любопытством вслушивалась в

разговор и с не меньшим любопытством оглядывалась по сторонам.

При каждом особенно резком толчке чемодан ее подскакивал, она обхватывала его обеими руками, и эти

тонкие, обнаженные почти по самые плечи руки, с угловато выступавшими косточками на локтях и у запястий,

как-то особенно хорошо дополняли весь ее облик, пору той зеленой юности, когда не понять: то ли жизнь так

щедра к человеку, что отвешивает ему счастья не торгуясь, то ли сама юность безмерно богата, счастлива сама

собой и не нуждается ни в каких дополнительных подношениях?

— А это какая речка? — спрашивает она, перегибаясь к Пинчуку. — А там что, деревня? Вон, где

соломенная крыша?

Ровно двое суток назад, на рассвете, она уезжала из Москвы. Здание вокзала, зеленоватое, молчаливое,

казалось тогда особенно, по-утреннему, чистым. Теплый свежий ветер свободно гулял по асфальтированной

площади. Еще горели вдали на радиомачтах красные сигнальные огни, слабо мерцала бисерная канва городских

фонарей, а облачка над головой стали уже, как и сейчас, ярко-розовыми: там, наверху, они первыми увидали

солнце!..

Пинчук небрежно прищуривался, провожая взглядом нырнувший за деревья лесной хуторок. Как и

повсюду на Полесье, хата была построена всрубь, из цельных бревен, окружена земляной завалинкой, и вид у

нее был такой живописно-древний, что, казалось, отвори дверь — и от струи воздуха качнется привешенный к

потолку “кмин” — плетенка из лозы, обмазанная глиной, где еще в самые недавние времена ярко горели

зимними вечерами сухие сосновые корни.

— Что, удивляетесь соломенным крышам? — полуобернувшись, спросил Пинчук ласково и немного

снисходительно. Оба эти выражения преобладали у него, а выпуклые, светлой воды глаза постоянно сохраняли

усмешку, словно ко всему виденному он подходил с одной и той же меркой благожелательности. — Хватает,

хватает пока у нас соломенных крыш! Поездите по району — посмотрите. Конечно, посмотрите и на новую

школу в Братичах: двухэтажная, каменная, областному городу не стыдно! Между прочим, я лично первый

камень закладывал.

Разговор о районе Пинчуку нравился. Он жил здесь безвыездно с сорок пятого года, а на Полесье приехал

еще в тридцать девятом, когда пограничные столбы передвинулись на запад, стирая, наконец, ту искусственную

черту, которая после первой мировой войны, словно топором, разрубила пополам и реку Глубынь и все

белорусское Полесье.

— У нас тут особые условия, — продолжал Пинчук, ощущая на себе взгляд, полный заинтересованности.

— Пинщина что за земля? Песок да болота, кустарник пополам с комарами… Но вот я вам цифрами скажу. До

тридцать девятого года жил здесь пан Паславский, князь там или граф; между прочим, он передовым человеком

считался, как же: вздумал болото в сто гектаров осушить. Сто гектаров — размах панской Польши! А у нас по

области только в прошлом году спущен был план на четыре тысячи га, а осушили мы десять! Эх, Тимофей, —

решился он вдруг, видимо, не в силах бороться с искушением, — сворачивай вбок, на Братичи! Потеряем для

такого случая полчаса. Покажу я вам одно болотишко.

Бегунок свернул на кочковатую тропинку среди разросшегося ольшаника и ехал минут десять, трясясь и

подскакивая.

Воды нигде не было видно. Круглые кочки оплетала яркая, почти синяя трава. За маленькой ложбинкой

поднимался сплошной массив конопляника, как целый лес вздетых вверх копий; и закрывал половину неба.

— Это болото? — с сомнением спросила девушка, выпрыгивая из машины, и тотчас вскрикнула, потому

что земля мягко запружинила под ногами.

Пинчук подбодрил ее:

— Ничего, ничего, смелее идите. Пять лет назад здесь действительно коровы топли. А теперь, смотрите,

такая дремучая конопля выросла, что, говорят, волки в ней завелись!

Он с наслаждением раздвинул высокие, в два человеческих роста стебли, мимоходом поглаживая их, как

лошадиные холки, нагнул пушистую шапку конопли и растер на ладони узкий, похожий на змеиный язычок

лист.

— Надышишься — опьянеешь. Жалко, не знал я, что они так вымахали: надо было бы парочку срезать да

в область отвезти: пусть лишний раз добрым словом Городок вспомянут!