Глубынь-городок. Заноза

допустил до этого?” Но сам-то, желавший Ларисе добра, к чему он вел дело? Хоть со связанными руками, да

вернуть ей Павла! Того самого Павла, который за всю их жизнь не захотел или не смог сделать для Ларисы

ничего. Значит, и он, Синекаев, обрекал женщину на продолжение жизни с мертвой сердцевиной? А в этом ли

заключается их долг перед Ларисой?

Кирилл Андреевич прошел мимо райкома, углубившись в пустую улицу. Лицо его пылало. Он забыл, что

его ждали неотложные дела. Самое неотложное для него сейчас было — он сам.

Ветер стал суше. Над городом летел снег пополам с желтыми листьями. Ранний снег и поздние листья!

В тот же самый день Феона Филатовна Федищева возвращалась с базара из Сердоболя к себе в

Сырокоренье.

Год в общем кончался удачно: обоих Федищевых выдвинули на областную выставку, а сейчас она не без

прибыли продала горожанам воз картофеля, кринку сметаны и несколько кругов творогу. Назад Феона везла

тщательно укутанные в сено “муравки” — муравленые горшки из облитой глины. Она не очень понукала

лошадь и приблизилась к Сырокоренью уже в сумерках. Несмотря на то, что шел ранний сырой снег. Феоне

дышалось легко; она чувствовала себя ягодой-рябиной, подслащенной первым заморозком: сороковой год не

оттягивал ее плеч.

Уже когда показались на пригорке первые избы, Феона с крестьянским беспокойством подумала, что с

одного бокового поля не успели убрать лен. Так и остался, видно, расстеленным под непогодой. Она привстала,

оглядывая вечереющее поле: снег летел над ним, как приструненный: по косым линейкам.

“Похоже на летошний год, — ядовито подумала Феона. — Сначала проворонили, а потом резолюцию

примем: “При любых условиях завершить обработку и нести ответственность”. А надо бы пойти председателю

по дворам, раз уж попали в беду, упросить, уговорить колхозников”.

Она натянула вожжи, как вдруг за белой пеленой разглядела чью-то согбенную фигуру.

Это ее удивило. Она соскочила с телеги и пошла напрямик, скользя резиновыми сапогами. На всем

пустом поле, — видимо, уже не первый час, — жена председателя Глеба Саввича таскала охапки льна. Пальцы

ее закоченели.

Феона всплеснула руками, кинулась к ней:

— Что ты, девонька, рехнулась?

Ева молчала. Наконец с трудом разлепила оледеневшие губы:

— Глеб уехал, а тут снег, лен пропадает. Опять ему… выговаривать станут…

— Дура! Дуреха! Да что ты тут одна сделаешь?! — закричала Феона, срывая голос, и схватилась за

голову, когда Евина фигура стала снова пропадать в густеющем мраке. Она сделала шаг к телеге и обернулась:

Евин платок был уже неотличим от серых хлопьев. Феона в сердцах хлестнула лошадь. К своим дверям она

тоже бежала почти бегом. Ей казалось, что она кипит возмущением. Ее била сильная дрожь.

Войдя в дом, Феона несколько секунд стояла, привалившись к дверному косяку, и молча смотрела на

электрическую лампу. Лампа висела на шнуре неподвижно. На улице выл ветер. Муж листал газету, а возле него

на лавке лежала оставленная только что сапожная дратва. Валька, дочь, толкла поросенку картофель. Едкий

запах кожи, капустного листа и горячей картофельной шелухи наполнял избу. Слова не шли на язык Феоне.

— Сбруяновская жена, попадья, в поле пошла, — сказала наконец она.

Муж поднял голову:

— Что ты говоришь?

Дочь, не прислушиваясь, толкла в ступе.

— Я говорю, попадья пошла в поле лен поднимать.

Муж несколько мгновений смотрел на нее неподвижно. Наконец изумление оставило его.

— Сдурела? — спросил он коротко.

Феона пожала плечами. Она все еще не раздевалась и не отходила от дверей. Федищев отвернулся и

принялся снова за газету.

— Смотри-ка, смотри-ка, — себе под нос пробубнил он, — Шашко опять ноздря в ноздрю с нами по

молоку пошел, если сводка не врет. Упрямый мужик!

Потом степенно перевернул лист:

— А каково международное положение?

Феона стала нерешительно стягивать платок, обила веником ноги, подошла к грубке, постояла у стола.

Движения ее были вялы, лоб наморщен.

Кроме хлюпающего звука песта в ступе, было слышно еще только, как трещит радио в черной тарелке

репродуктора.

— Опять помехи, — сказала дочь недовольно, силясь разобрать слова.

Катари, Катари, зачем ты дала слово

Любить меня? Зачем нарушила его?

Порыв бури обрушился на оконные стекла. Ветер завыл тонко, голосно, как в горлышке разбитой

бутылки.

Федищев поднял голову.

— Какое поле? — спросил он.

Жена торопливо отозвалась:

— Да то, за оврагом, крайнее. Вбок от ручья.

Муж поднялся, разминая суставы, поискал фонарь. Свечной огарок, сгоревший почти дотла, плотно

залепил лунку. Он взял сапожное шило и начал отковыривать; острие, скользнув по оплывшему стеарину,

вонзилось в руку.

— А, зараза! — выругался он и свирепо кинул дочери: — Свечу дай. В своем дому не знаешь где?!

Валька обиженно швырнула пест и принялась рыться по шкафчикам и на загнетке. Она удивленно

следила за сборами родителей. Мать снова сунула ноги в размокшие сапоги.

— Ну, двинулись, — сказал отец, установив свечу и поднимая воротник.