Глубынь-городок. Заноза

— Чудная вы, — растроганно сказал Павел и посмотрел на нее в белом свете брезжившего утра. — Так безбоязненно ходите по земле. Должно быть, вас в самом деле грешно обидеть. Вот вторую ночь сидим мы с вами, а что вы обо мне думаете?

Не дождавшись ответа, он приподнялся и растворил окно. Трава дворика лежала под матовой свежей росой, а деревья, полные, как птенцами, щебечущими листочками, перекликались друг с другом.

Тамара смотрела и смотрела на Павла, облокотившегося на подоконник. Казалось, он забыл о ней. И вдруг мгновенно прозрение посетило ее, уводя намного вперед во времени: «Будет все. Будет настоящее». И тотчас мысль эта угасла, будто ее и не было, а сегодняшнее утро вернулось. Так Тамарина жажда любви обретала наконец почву.

— Если хотите, можете поцеловать меня, — сказала вдруг Тамара с какой-то ребяческой независимостью в голосе, но со сложным выражением лица: озорство, застенчивость и мягкая жертвенная улыбка сменяли друг друга.

Павел, который только и мечтал об этом уже целый час, мечтал с таким напряжением, что даже забывал иногда отвечать на ее вопросы — потому что все его силы уходили на то, чтобы не приблизиться к ней ни на волос, — теперь на миг растерялся. Сдерживая дыхание, он подошел, наклонился и поцеловал ее в темные волосы с тем бережным мужским великодушием, которого она единственно сейчас и ждала от него.

Природа никогда не ошибается. Она делает руки чуткими, как скрипичные инструменты; в человека же словно переселяется только та часть его сердца, где живут одна доброта и самоотверженность.

15

Лето 1957 года было горячим летом. Недаром Синекаев предрекал Павлу великие дела по району. Только сейчас Павел оценил его по-настоящему: Кирилл Андреевич был неутомим, напорист, полон жажды работ и понимания всей их сложности.

Даже Покрывайло, районный демон сомнения, говорил о Синекаеве с досадой, смахивавшей на признание:

— Широк и… меркантилен. Готов поставить на карту все, но с уверенностью, что выиграет. Он органически не мог бы быть несчастным, просто не стал бы мириться с этим. Идет по жизни как победитель и все берет по праву. Удача? Отлично! Драка? Хорошо! И он бескорыстен: отдает себя щедро, влюбляется в людей. Правда, только тогда, когда они осуществляют его волю. Гуманизм ради гуманизма ему непонятен. Нет просто хороших людей; есть те, кто помогает строить ему лучшую жизнь для всех. Допускаю, что для себя ему нужна не столько слава, сколько вот эта полнота жизни. И вместе с тем едва ли он отзывчив, даже к жене, случись у нее горе. Он сделает все, чтоб ей было хорошо, но внутренне не разделит этого горя. Глаза его устремлены поверх голов; он обгоняет собственные дни. В районе у него тоже свой план: по стране намечается увеличить поголовье свиней на пятьдесят процентов за пять лет — он решил поднять по Сердоболю на семьдесят пять процентов за год. И добьется. Тут помогает его способность всецело загораться одним.

Павла же подкупала в Синекаеве прежде всего искренность, хотя тот не был ни болтлив, ни чрезмерно открыт. Скорее человек с холодком. Но все, что он делал, пронизывала убежденность.

Синекаев все чаще брал с собой по району Павла.

— Переходи в редакцию на ночную смену, редактор, днем будешь занят: ты должен стать нашим глазом — ничего не пропустить, все взять на карандаш.

Теперь Павлу было странно, как год назад он мог заблудиться в трех верстах от Сердоболя. Он изучил дороги не хуже райкомовского шофера, и большаки и обходные подъезды; помнил на память колдобины, которые становились опасными при затяжном дожде, глинистые косогоры, доступные в размыв только трактору. У него обнаружилась топографическая память, не уступающая синекаевской. С одним он не мог смириться: по отношению к природе Павел оставался истым горожанином, а Кирилл Андреевич относился к красотам пути равнодушно.

— Сколько цветов во ржи! — восклицал, например, Павел, оглядываясь.

— Да, засоренность полей порядочная, — отвечал тот, не поворачивая головы.

Лето было бодрое, богатое влагой и солнцем. Если они выезжали на рассвете при безоблачном небе, то часам к десяти земля уже вспухала дождевыми каплями. Пахло мокрой прибитой пылью, тонкие стальные шильца дождинок мерцали в лужах.

Дожди при летнем солнце! На каждом листе дрожат огоньки, густая рыбачья сеть спеленала воздух; тропинки, залитые водой, ослепительно блестят, будто поверхность моря, а стволы берез, пронизанные солнцем, под прямыми струями становятся еще стройнее.

Район распахнулся перед Павлом, словно это была книга с живыми страницами. Он научился свободно разбираться в цифрах, и тринадцать тысяч гектаров заливных лугов по Гаребже и ее речкам-сестричкам стали для него тем, чем и были в действительности: высокими травами до колен, душистым ветром, мычанием коров на полевых станах, теми облупленными девчонками и парнишками, учениками четвертого класса, которые под громкие подсказки своей наставницы разыграли возле дощатого балагана, где жили доярки, незатейливую пьеску.