Глубынь-городок. Заноза

Счастье их было веселым и тоненьким, как первый ледок. Но они и сами ведь были щенятами, переживавшими первую зиму, и этот лед отлично держал их.

18

В Сердоболе подошли теплейшие июльские ночи. Что ни день, то грозы; не всегда с дождем, но всегда с солнцем, благодатные, в травяном запахе сенокосов, в зарницах. Ночами молчаливые окна пылали розовым и голубым огнем, как обсосанные леденцы.

А днем листва становилась свежа и полнокровна, солнце ослепляло, стволы берез горели нестерпимо белым блеском.

…В свете и в тени низко над землей летит птица. Земля знойна; на всем лежит отпечаток уверенной в себе силы. В кустах сушится белье, и среди меловых полотенец пунцовое платьице, как спелая земляника. Гудят шмели и мухи. Грузовик везет кирпич цвета сырой моркови, и это хорошо видно на фоне ельника.

В тени берез идет женщина в белом платочке с ведром. Она нажимает рычаг, и из широкого рта колонки хлещет упругая толстая струя. Как она холодна и густа здесь, в тени! Словно остуженное молоко.

Так вот кто живет в этом доме! Тамара рассматривает женщину издали. Это самая окраина Сердоболя, дальше начинается чистое поле. На отшибе стоит сруб. Днем тут стучат топорами плотники; ночью наступает тишина.

Когда они забрели сюда в первый раз, на тропинке светилась свежая сосновая щепа, и луна лежала на небе тоже белой завивающейся стружкой. Будто строили, строили новый дом, настлали зеленую землю, возвели потолок, крашенный темно-лазурной масляной краской, а вот кое-где остались недоделки: не подмели ветры, не вымыли дожди.

Они коротали ночи на скамейке возле чужого дома, замирая от случайных шагов, от цигарки вышедшего проветриться хозяина, — он останавливается, зевая и кряхтя, в десяти шагах и не видит их. А они с озорной радостью еще теснее прижимаются друг к другу и не могут уже оторваться, редко и глубоко дыша, находя в этом стыдливом полуобъятии свое прибежище против всего дурного, что было вне их и в них самих, и, наконец, отповедь тем сомнениям, которые жалили их, не переставая, едва они расставались друг с другом.

Вот тогда-то Тамара и спросила Павла:

— Вы не подумаете обо мне плохо?

Он ответил одними губами:

— Что же у меня есть еще на свете, кроме вас?

Тамара чувствовала, даже когда он не смотрел на нее, что он тянется к ней всем своим существом, что он почти не может удержаться от того, чтобы бессознательно не протянуть к ней руку, что даже возможность приблизить лицо свое к ее лицу еще на какой-нибудь ничтожный сантиметр уже наполняет его волнением. Но в то же время она знала, что он не коснется ее, пока она сама не захочет этого, что сейчас он не имеет своей воли; и о чем бы они ни говорили, истинная их жизнь вертелась вокруг этой желаемой обоими близости и тех последних преград, которые еще лежали на пути к ней. Поэтому, замечая все и думая лишь об одном, они дружно не заметили, как она наконец мимолетно дотронулась до его обшлага ладонью, а он тотчас забрал ее руку в свою и уже не выпускал. А потом обнял за плечи другой рукой, и она, не подвигаясь к нему, но привалившись боком, сидела в этом неудобном положении, все время чувствуя его неудобство, но не меняя: как будто и это можно было еще не замечать!

Он был старше и чувствовал острее ее. Тамара казалась спокойнее, она смотрела на него задумчиво. Иногда они осторожно целовались, чтобы прекратить этот мучительный поединок непонимания и неподчинения друг другу.

И опять Тамара спрашивала:

— Что, что разъединяет нас?!

Он думал: «Моя жена», а вслух отвечал:

— У тебя характер сильный, и ты привыкла подчинять другого всецело; тебе кажется, что это сейчас не удается. Кроме того, ты думаешь хуже, чем я. Вот я сказал, что нам с тобой будет труднее, то есть труднее сойтись душевно. А ты подумала о легкости поцелуев, так?

— Так.

— У нас не столько разница возрастов, а — как бы это сказать? — разное душевное образование. Я женился так рано, что страницы молодости перелистнул, даже не заглядывая в них, а ты читаешь каждую строчку, и того, что ты знаешь, я уже никогда не узнаю. Но есть и у тебя свои минусы: некоторые чувства ты начинаешь переживать по второму, по третьему разу, а их надо пережить только один раз.

— Ты хороший, — говорила вдруг Тамара без видимой связи. — Иногда мне кажется, что я все-все понимаю в тебе.

Он растроганно и покаянно бормотал:

— Но я хуже, чем ты представляешь. Вот мои недостатки: я бываю слаб, слаб сердцем. Нет, не то, что ты опять подумала, а просто прощаю, когда нельзя прощать. Даже подпадаю под чужое влияние… понимаешь, вдруг задумываюсь: не правее ли другой, чем я? От излишней доброты это идет, что ли? Потом я, наверное, сибарит. Это не главное, конечно, но, если можно, я люблю понежиться. Просто стыдно признаться, как это было до Сердоболя. И еще… — Он запнулся, но продолжал вздохнув: — Еще я чувственный. А говорят, что это плохо. Так считается, что плохо.