Глубынь-городок. Заноза

— Не старый? — Он с трудом поднял глаза. В нем творилось что-то неладное. Желания его возникали с лихорадочной быстротой, и их противоречивость пугала его. То, что вспыхнуло в нем за минуту перед этим, хотя и унижало, но было понятно. Он сжал кулаки и отвернулся от ее пальцев, которые копошились на его груди. И даже еще раньше он уже ломал себя, когда из-под приподнятой напряженно губки блеснула розовая десна. Он никогда не поверил бы, что это может накатывать так внезапно.

И вдруг все утихло. Она села с ним рядом на диван и тем же, не то глупеньким, не то слишком доверчивым взглядом из-под серых ресниц принялась пристально разглядывать с головы до ног, словно он был ее игрушкой.

— Нет, вы не старый, — продолжала она протяжно, то ли слишком хорошо ощущая свое минутное могущество, то ли вовсе не подозревая о нем. — Вы красивый, — любезно сказала она и только на мгновение, потемневшими зрачками, словно сама поразившись своему открытию, глубоко и прямо заглянула ему в глаза.

Через секунду она уже закружилась по комнате, переставляя какие-то вещи; тоненьким серебряным голоском заговорила о погоде, о последних кинокартинах, еще о чем-то, вызывая в нем глухое беспомощное раздражение. Он тяжело поднялся. У него пропало любопытство к этой женщине. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он шел к выходу, не видя ни ее, ни фотографий на стенах, и шарил рукой по крюку, снимая пальто.

— Может, вы выпьете чаю? — вспомнила вдруг Лариса.

«Да что же это за женщина из папье-маше?!» — подумал он, оборачиваясь и встречая невинно вперившийся в него взгляд.

— Как жаль, что спешите. Передайте моему Павлиньке привет…

Еще раз поднялась в нем невысокая, но мутная волна раздражения. Он уже слишком хорошо понимал, что, если просто грубо крикнуть ей в лицо, что ее муж живет с другой женщиной, это не потрясет ее слишком. Он вышел на улицу, глотая воздух, слегка задыхаясь и кашляя, чтобы избавиться от застрявшего комом этого так нелепо, прожитого им часа. Однако простая мысль, что все нагроможденное им в своем воображении касается в общем только его самого, а не женщины, пришла ему в голову гораздо позднее, когда он сидел уже в машине, возвращаясь в Сердоболь.

Хотя и тут опять все спорно: разве мы не вызываем желаний, связанных с нашей собственной жаждой? И разве навстречу к нам не устремляются именно те силы, которые мы сознательно или подсознательно развязываем в других? Лариса была такой, какими могут быть все люди, Но стоило воображать ее ни хуже, ни лучше.

Бесконечные и быстротечные пять часов, которые отделяли столицу от Сердоболя, Синекаев оставался наедине с собой, хотя иногда разговаривал с шофером, и они даже дважды останавливались и вылезали, чтобы размять ноги.

И все-таки он был один. Настолько один, как давно уже и не помнит, чтоб так ему приходилось. Ни райком, ни жена, ни вышестоящие лица, ни подчиненные непосредственно ему товарищи — ничто сейчас не заслоняло от него обширного голого горизонта: дорога была пустынна, безлесна. Сосредоточенно и угрюмо он пытался вспомнить что-то весьма важное для своей жизни; вспомнить про самого себя, начиная с той поры, когда он ходил белковать в тайгу и весь его мир умещался в крошечном мирке чуткого зверька, пробирающегося по морозным стволам. Он сам тогда становился лесным зверем… нет, оставался человеком! Ведь он не только подстерегал белку, чтобы застрелить ее, но и горевал о ее детенышах, оставшихся без опоры: гордясь своей удачей, сожалел о ней. Он видел одновременно хрусткую ветку, одетую в серебряный снег, и весь божий мир вокруг себя, далее тайги на тысячу километров. Он был человеком; ничего запретного не существовало для него. Его ждало то, чего никогда еще ни с кем не случалось, он был в этом убежден, потому что для этого он и родился.

Синекаев всегда считал себя незаурядным и волевым человеком; дело в том, что пороки и излишества никогда не казались ему привлекательными; он был полон жаждой деятельности, которая заменяла ему все.

В его сорокадевятилетней жизни было несколько женщин, но они прошли легко, как тени по лугу. И только одна — жена Софья — оставалась всегда. Правда, он помнит еще и другую женщину в молодости (она была уже при Соне. Вся его жизнь была при Соне! Ни одного глотка воздуха без нее).

Тогда он часто запаздывал домой. Проводив свою знакомку, возвращался особенно тихим и ласковым к жене, целовал сына виноватым поцелуем. Он не лицемерил: он любил жену, хотя никогда не задумывался над этим. Просто ее жизнь была бесспорной частью его собственной и даже дороже его собственной. Он любил жену, но ту он любил тоже, или был влюблен, или увлекался — неизвестно, как это называется!