Гномон

Я не чувствую в его голосе сильной эмоции. То ли он готовится произнести долгую проповедь о прощении, то ли собирается меня до смерти избить. Не знаю, но в прощение от него я не очень верю. Христос сильно топит за прощение, и, если бы Мегалос вырядился в свои патриаршие тряпки, я бы слегка успокоился, но нет. Есть что-то осознанно-демонстративное в том, как он одет, некое утверждение в сандалиях, в грязных ногтях на пальцах ног, и мне нужно понять, в чем оно заключается. Стена явно не принадлежит христианскому монастырю, это что-то более древнее, полнокровное и кровавое. Сейчас Николай Мегалос будто позирует для картины «Старший размышляет», которая может относиться к любому году между основанием Афин и изобретением сотовой связи. Когда местные политики обращаются к деревенским идеалам, они не просто погружаются в древнее прошлое, но травят призраками националистов сопротивления в Белых горах Крита и прислушиваются к эротичному топоту сапог милитаризованной Греции. Это смягченный вариант предрассудков Косматоса, фашизм лайт-версии.

Его неподвижность меня тревожит. Сколько он просидел здесь, скрестив громадные лапы? Точно не меньше получаса. Похоже, он просто смотрел на меня, только на меня, ни на что больше, и ждал. Не изменил позу, когда я пришел в себя, никак не показал удовлетворения и вознагражденного долготерпения, когда заговорил.

– Знаешь, – продолжает Мегалос, – услышав про твою акулу, я ее не принял всерьез. Особенно когда поговорил с тобой, а ты оказался очевидно пропитан алчностью и ложью. Когда прочел твою историю в газете, я подумал, что могу пасть перед тобой на колени. Подумал, что ты стал аватарой живого божества, выброшенного из глубин океана времени, возвращенного к нам, как все мы вернемся. Но я был разочарован.

Он пожимает плечами, словно добавляет, мол, не только тобой.

– Но один банкир мало чем отличается от другого, а я мог себе позволить спекуляции. Я отдал тебе наши деньги, и мы обогатились. Хорошо. Но затем… затем я услышал шепот. У меня есть друзья, видишь ли, в самых разных местах, и этот шепоток мне принес один следователь из министерства финансов. Они были тобой очарованы. Ты знал, что случится. Заранее. Они думали, у тебя есть какие-то особые источники, но сколько? И такие разнообразные? Как ты смог собрать все кусочки в одном месте, как сложил из них цельную картину, а потом понял, что произойдет на пересечении всех этих течений? А когда они взялись за тебя, ничего не нашли. Никаких встреч, переписки, статистически значимых привычек и корреляций. Тогда он сказал мне: «Этот парень, Кириакос, который с акулой: она его сделала пророком!» Тогда я понял. Я очень поторопился. Божество явилось с тобой. Она ждала меня, а я показал себя маловером. Потом было слишком поздно. Ты принял ее дар и породил не изменение, а хаос. Ты поднимал деньги, а не революцию. Ты приносил деньги тем, у кого их было много. А мне? Мне ты не дал ничего. Дал отсутствие денег. Отсутствие власти, как я подумал. Тогда я тебя искренне ненавидел. И себя ненавидел. Во всем, что было для меня важно, я потерпел поражение.

Мегалос замечает мой страх и кивает. Я его правильно понял: нужно бояться.

– Знаешь, зачем мне были нужны эти деньги, Константин?

Я качаю головой.

– Я задумывал сотворить хаос. Я неустанно трудился – в Церкви и среди богачей; в профсоюзах и среди коммунистов, фашистов; терпел снисхождение и презрение всех этих иностранцев, чтобы они повели себя в нужный момент так, как мне было нужно… Я все подготовил к панике и беспорядку, все предательства и задержки, чтобы хватило времени. Недоставало лишь денег, чтобы дать толчок. Достаточно длинного рычага, понимаешь? Мне почти хватило. В будущем году или через два года я был бы готов превратить и маленький кризис в огромный. Но ныне ты сотворил даже больший хаос, чем я мог мечтать. Все мои хитроумные ловушки сработали, но их снесло волной, и все же – то, о чем я мечтал, было мне даровано. Джинн не вернулся обратно в бутылку, о мой Иерофант. Афины пылают, ибо хватит Греции разрываться.

Вот. Опять это слово – Иерофант.

«Ты подхватил бога, Константин. Если пойдешь против нее, она тебя пожрет».

Я открываю рот, чтобы что-то сказать – еще сам не знаю что, но чувствую: нужно хотя бы попытаться.

Николай Мегалос поднимает руку:

– Прошу. Прежде чем ты заговоришь. Я по-прежнему гневаюсь, Константин Кириакос. То, что ты добился того, чего я желал, и большего, не избавляет тебя от вины за то, что ты попытался сделать. Ты оскорбил меня. Но я практичен и покорен. Я несу божество. Я снова спрошу тебя: каково это? Она говорит с тобой? Это Персефона, Деметра или Метида? Что за древняя чудесная сущность пробудилась в тебе?

– Я не знаю.