Гномы к нам на помощь не придут

К тому моменту, когда я вернулась с заднего двора, Коби уже успел вытащить из холодильника не меньше десяти бутылок кока-колы и, как только я вошла, сразу же сунул несколько бутылок мне в руки. Я не знала, что мне делать, и вопросительно посмотрела на папу, но он не сказал ни слова, повернулся ко мне спиной, уткнулся глазами в плиту и сделал вид, что занят приготовлением фалафеля. Коби пошел к выходу и крикнул, чтобы я шла за ним, как будто он уже взрослый и имеет право приказывать, а когда мы пришли на площадь, стал открывать бутылки и раздавать их людям Кахане. Потом он сел вместе с ними, и они стали беседовать, а я стояла рядом и слушала. Люди, приехавшие с Кахане, все время его цитировали и на разные лады восхваляли. Они сказали, что для народа Израиля он как отец родной, а народ Израиля для него как его собственные дети, и что всех своих детей ему очень жалко, а потом стали рассказывать, как они до нас добирались. Оказалось, что они ехали очень долго и по дороге у них лопнуло колесо, и когда они вылезли из машины, то увидели потрясающе красивый город Иерихон. Кахане сказал, что именно оттуда пророк Элиягу вознесся на небо и что ему очень жаль, что там нет ни одного еврейского поселения. Он пообещал, вернувшись домой, сделать все, чтобы там построили хотя бы одну ешиву. Еще они сказали, что очень расстроились из-за этого лопнувшего колеса, но сам Кахане совершенно не огорчился. Потому что он никогда о себе не думает; только о народе Израиля.

После этого они пошли в толпу и, вскидывая кулаки вверх, стали скандировать: «Народ Израиля жив!» — и на их желтых рубашках тоже был изображен кулак, желтый на черном фоне, но люди их всерьез не воспринимали. Я собрала пустые бутылки, надела по бутылке на каждый палец и по теневой стороне улицы пошла мимо магазинов обратно в фалафельную. Я уже почти дошла, как вдруг заработал громкоговоритель и я снова вернулась на площадь.

Кахане оказался самым обыкновенным человеком с черной бородой и в кипе, который говорил на очень странном иврите — с сильным американским акцентом — и немного заикался. Он постоянно вставлял в свою речь какое-нибудь изречение из Торы, но поначалу говорил очень тихо, и его практически никто, кроме моряка Сисо и его друзей, не слушал. Люди на площади продолжали заниматься своими делами. И вдруг он как заорет:

— Евреи! Дочери Израиля оскверняют себя, связываясь с арабами. Арабы отнимают у нас наши заработки, наших дочерей и нашу страну!

В его голосе звучали одновременно и мольба, и укор, и, услышав его вопль, люди стали выходить из магазинов, а те, кто гулял по площади, остановились и стали слушать.

— Я говорю то, о чем вы думаете сами, — крикнул Кахане в рупор, обращаясь к толпе, стоявшей перед ним с кошелками, пакетами и детскими колясками, и воздел руки к небу. — Все остальные — лицемеры и трусы! Евреи! Мы должны очистить нашу страну от врагов!

Раздались жидкие аплодисменты. Кахане сделал паузу, затем два раза выкрикнул название соседней арабской деревни, погладил бороду и сказал:

— Разве это арабская деревня? Нет, это не арабская деревня! Это еврейская деревня, в которой временно проживают арабы!

Народ засмеялся, и многие стали аплодировать. Бутылки, надетые на мои пальцы, сталкивались друг с другом и позвякивали, но я не боялась, что они могут разбиться. На площадь стекались все новые и новые люди. Они смотрели на Кахане с восхищением и надеждой, а некоторые даже начали скандировать его имя.

Когда я вернулась домой, мама сидела в гостиной с несколькими женщинами и выглядела так, словно бар мицва еще не закончилась. На голове у нее была высокая прическа, глаза были накрашены, а щеки нарумянены. Они о чем-то разговаривали и меня не заметили. Я прошла в комнату, где мы все тогда спали вместе — Ицик, Дуди, Коби и я, — легла на кровать, укрылась одеялом до подбородка и стала думать, что Кахане имел в виду, когда сказал, что дочери Израиля себя оскверняют.

Я проснулась от крика, вскочила с кровати, вышла в гостиную и увидела, что мама бежит к выходу. Она наткнулась на бутылки, которые я оставила у двери, выбежала на лестничную клетку и с криком «Масуд!» бросилась вниз по лестнице. Я, как была босиком, побежала за ней.

Когда площадь в центре поселка заполнилась людьми, папа находился в фалафельной и продолжал находиться в ней даже после того, как площадь уже опустела, но, когда он умер, люди в поселке никак не могли понять, отчего это произошло. Целый год после этого все только и делали, что гадали, что было сначала, а что потом:

масло или пчела?

нож или падение?

сердце или ожог?

кровь или укус?