Год активного солнца

А вот у Наны спортивный тип. Иногда она напоминает мне чистокровного английского скакуна, нетерпеливо перебирающего ногами, с ноздрями, подрагивающими от затаенной и ищущей выхода энергии… Теперь она целиком во власти ритма, и глаза ее полуприкрыты в истоме.

Неужели она ни о чем не догадывается?

Неужели мне удалось провести всех? Но у женщин есть шестое чувство, которое редко их подводит. Может, она просто делает вид, что ничего не заметила?

Нана Джандиери…

По типу ей больше подошли бы рок или шейк, а не этот плавный блюз.

Представляю, как засверкают ее глаза при сумасшедшем ритме, как блеснут ее крупные белые зубы, как страстно дрогнут ее полные губы, какими энергичными и четкими сделаются движения ее сильного тела!

Неужели она действительно ни о чем не догадалась?

— Какой снег! — кутаясь в шубу, говорит Нана. — Хочешь, немножко прогуляемся?

Она берет меня под руку, и мы не спеша идем по улице Горького.

Уплотнившийся морозный воздух, покалывая, обжигает мне лицо.

Мы согласно молчим.

Снег приятно поскрипывает под нашими ногами.

Как счастлив я был еще каких-нибудь три часа тому назад! А теперь я отчетливо ощущал, как мое окаменевшее сердце подернулось толстой ледяной коркой.

Мне вдруг страстно захотелось остаться одному, как-то разобраться в себе и в перипетиях сегодняшнего вечера, все основательно взвесить…

«Взвесить?» Но что взвешивать, когда все уже давным-давно измерено и отрезано! Ведь это я сам решил навсегда расстаться с Экой. Так почему же сегодня все перевернулось и пошло вкривь и вкось? Отчего у меня так потяжелело сердце! Куда подевалось счастливое возбуждение, которым я был переполнен до краев?

Может, на меня подействовало чувство вины, которое я испытал по отношению к трем людям сразу — к Нане, к Эке и Гиви?

Нет, нет и еще раз нет!

Мною двигали совершенно другие чувства, нечто другое причинило мне невыносимую боль. Но что?

Идет снег.

Скрип снега под ногами преследует меня как наваждение.

— Мне холодно. Пойдем назад! — говорит Нана.

У входа в гостиницу мы долго стряхивали снег, облепивший одежду и шапки. Теплая струя воздуха ударила в наши замерзшие лица.

— Когда зайти за тобой? — спрашиваю я Нану.

— Когда? — переспрашивает Нана.

— Ну да. Завтра…

Молчание.

Я закуриваю.

— Не надо за мной заходить ни завтра и вообще никогда, Нодар!

Зигзаг молнии пробежал по моему телу.

— Нана…

— Прошу тебя, не говори мне ничего! Все и без того ясно. Разговоры тут не помогут…

И опять молчание.

Потом Нана печально улыбнулась.

— Ты хороший парень, Нодар, очень хороший. Я рада, что не ошиблась в тебе. Рада, что такие, как ты, все еще существуют на свете… Будь счастлив! Прощай!

Нана повернулась и ушла.

Не сводя глаз с удаляющейся Наны, я как истукан застыл на месте. Дверь лифта захлопнулась. Нана даже не обернулась.

Почему я не побежал за ней? Почему не догнал, не схватил за руку, почему не объяснил, что лишь одну ее и люблю я на целом свете?

Я прямо в одежде лежу в постели лицом к стене. Рядом с кроватью я поставил стул с пепельницей, коробкой сигарет и зажигалкой. Не помню, как я проделал все это. Не помню и того, как добрался до гостиницы. Смутно вспоминается лишь, что я шел пешком и что у Малого театра какой-то мужчина попросил у меня закурить.

Интересно, сколько времени прошло с того мгновения, как я расстался с Наной? Часы у меня по-прежнему на руке, но свет зажигать не хочется. Стоит только ему зажечься, и в комнате нас сразу станет двое — я и я. В минуты переживаний мой безжалостный двойник усугубляет мое и без того тяжелое состояние.

Да, лучше лежать в темноте, чтобы не видеть собственного тела, в отчаянии распятого на постели.

Комната едва освещена светом с улицы, проникающим в окно.

Я поворачиваюсь лицом к окну.

Нехотя закуриваю.

Который все-таки час?

Я глубоко затягиваюсь.

Желтый шершавый дым царапает стенки легких.

Теперь, наверное, не меньше половины второго. А может, и больше. На улице тишина, нарушаемая шумом редких автомашин.

Я долго шарю рукой по стене и наконец зажигаю бра. Свет резанул меня по глазам. И сразу исчез мир, в котором я обретался до самой последней минуты.

Десять минут четвертого.

Я вновь гашу свет.

Как могло пройти столько времени?

Поразительно!

И ничего-то вроде я не надумал, точнее, ничего не взвесил и не решил. Стайки мыслей легко вспархивают и уничтожают друг друга, совсем как частицы и античастицы.

Конечно же Нана обо всем догадалась, догадалась с того самого мгновения, как при виде Эки у меня окаменело лицо. Как же я не понял этого? Как же я поверил, что Нана не сумела вычитать историю моей любви к Эке по моим потерянным глазам?

Целый день я избегал ходить по улицам, где, бывало, не раз прогуливался с Экой. Даже память о счастливых и волнующих днях, проведенных здесь вместе с Экой, я усиленно старался заглушить и подавить в себе… Но ничего не поделаешь, волей-неволей мы с Наной то и дело оказывались то на улице Горького, то на Манежной площади, то в Столешниковом переулке… А Эка постоянно оказывалась между нами. И я ничего не мог поделать с этим — память утишить никак не удавалось.