Год беспощадного солнца

Бабкин появился в Питере два года назад. К тому времени путинское правительство, пребывая в своем обычном идиотизме, переходящем так же обычно в уголовное преступление, упростило процедуру регистрации приезжих из Средней Азии и Северного Кавказа. Теперь каждому гастарбайтеру достаточно послать в миграционную службу по почте заявление, указать любые данные и любой адрес своей прописки в Питере, чтобы получить вид на жительство. Согласия хозяев жилья, где прописывается мигрант, теперь не спрашивали. Предполагается, что они сами каким-то чудесным образом должны знать, что стали кандидатами в покойники.

Вся трудность для мигранта была теперь лишь в том, чтобы отыскать хороший адрес, в идеале – квартиру с одиноким пенсионером. Таких в Питере много, всем мигрантам хватит. К тому же появилась масса посредников, у которых нужный адрес можно купить сразу всего 1–2 тысячу долларов.

Пенсионерка, «прописавшая» к себе Бабкина, узнала, что у нее есть жилец, только когда получила двойной счет на квартплату. Старуха в ужасе побежала по прокурорам и судам. Ей показали текст нового закона. И заодно еще один, совсем свежий нормативный акт, гарантирующий права кавказских и азиатских приезжих. Теперь арендатора просто так не выселить – нужна долгая судебная волокита.

Новые арендаторы не дремали. Вселялись они в чужие квартиры с помощью полиции. Для этого достаточно показать удостоверение от миграционной службы и с указанной там временной пропиской и слегка приплатить. Полиция попросту взламывала двери квартир несчастных «арендодателей» и вселяла «арендаторов», которые немедленно приступали следующему этапу натурализации – отъему жилья.

Бабкина тоже вселила в квартиру полиция. За пятнадцать тысяч долларов. Хозяйка боролась за свою квартиру полтора года.

– И где же ты теперь живешь? – спросил Клюкин.

– Да там же, понимаешь, куда мне еще деваться? Совсем пропаду. Я скромно-тихо – на улице Зеленина, понимаешь. На Петроградской стороне.

– Аристократ! – значительно заявил Литвак. – Куда нам, плебеям.

– Ты чего, Бабкин, снова приперся? – спросил Мышкин. – Вчера уже был.

– Счас… – тот вытащил из кармана бумажку в целлофановом конверте. – Давай-ка мне сюда… невостребованного господина… Вот: Салье Мария Евгеньевна.

– Мария? – переспросил Мышкин. – Может, Марина?

Бабкин еще раз глянул в бумажку.

– Да, ты правильно, говоришь начальник: Салье Марина Евгеньевна! Семьдесят семь лет. Какая счастливая – сразу две семерки!

– С чего ты решил, что она не востребована?

– Я ничего не решал, понимаешь, да? – обиделся Бабкин. – Вместо меня есть кому решать.

– Покажи бумажку! – протянул руку Мышкин.

Странно. В накладной числилась бабушка русской революции.

– Вали отсюда, – великодушно разрешил Мышкин. – Ошибка вышла. Она будет востребована.

Бабкин сонно захлопал голыми, как у черепахи, веками.

– Ты ее востребуешь? – спросил он. – Ты, ее родственник, да?

– Рома, – с печалью сказал Мышкин, вспомнив Демидова. – Не сокращай мою и свою жизнь идиотскими вопросами. Я здесь хозяин. И я тебе говорю: она будет востребована. У нее есть родственники. Если откажутся – приходи и забирай.

– Нет у нее родственников! – с неожиданным упрямством заявил Бабкин. – Не я выдумал. А ты, наверное, умнее всех, да?

– Вот это ты правильно сказал! – похвалил Мышкин. – Умнее. Так что иди гуляй.

– А я говорю: нет родственников! Вот читай еще раз. Сам смотри. Плохо читал.

Мышкин посмотрел требование внимательнее. «Основание: близких родственников нет, тело не востребовано». Подпись Крачкова.

– Дурдом, а не клиника!.. – Мышкин растерянно возвратил бумажку и снова взял историю болезни. Да, в самом деле. Вот на первой странице, он не обратил внимания сразу: «Одинока. Близких родственников не имеет». Подумал и сказал решительно. – Нет, Бабка, не отдам. Скандал будет. Может, родственников и нет, но есть коллеги-демократы, что в сто раз хуже. Сейчас узнают, что померла, – толпой сюда нагрянут. По телевизору покажут. Такая реклама! Кто откажется? Нас тут сожрут, если труп пропадет.

– Ну все! Некогда мне ругаться! Сами начальники – сами решайте! – заявил Бабкин, взял носилки подмышку и ушел, загремев дверью.

– Литвак! – крикнул Мышкин.

– Я здесь, чего орешь? Не глухой, как некоторые! – недовольно отозвался от секционного стола Литвак. Он как раз взвешивал печень азиата.

Мышкин бросил на него косой взгляд: Дмитрий Евграфович, действительно, был глух на правое ухо.

– Брось ливер, подойди на секунду, пожалуйста, – вежливо сказал он.

Литвак со шлепком швырнул окровавленную печень обратно в брюшную полость трупа и нехотя подошел. Дмитрий Евграфович отметил, что струя алкогольного выхлопа у Литвака достигла полутора метров длины.

– Слишком ушел ты в работу, – проговорил Мышкин. – Не надорвись, драгоценный…

– Я вообще-то, всегда предпочитал полезный производительный труд, – пояснил Литвак. – Не заметил? А еще руководителем считаешься. На хрена нам такие руководители…

– Повтори мне, какие родственники запретили вскрывать Салье?

– Какую такую Салье? – коровьи глаза Литвака стали округляться и слегка выступили из глазниц.

– Вон ту! – указал Мышкин. – Бабушку русской революции.

– Бабушку демократии! – поправил Литвак.

– Видишь ее?

– Ну и что?

Мышкин глубоко вздохнул, задержал воздух ровно на двадцать секунд, медленно обвел взглядом прозекторскую, останавливаясь на каждом предмете, и когда почувствовал, что успокоился, медленно выдохнул. Литвак наблюдал за ним с нескрываемым интересом.

– Женя, – ласково спросил Мышкин. – Ты только что мне сказал, что вскрывать Салье запретили родственники.

– Я такое сказал? – удивился Литвак. – Ты сам слышал?

– И я слышала, – подала голос Клементьева.

– Я сказал? – ошеломленно повторил Литвак. – Именно я такое сказал?

– Ты, Женя, ты.

– Что-то не врубаюсь.

– Так врубись поскорее, потому что сейчас только три часа дня! – рявкнул Мышкин.

Глаза Литвака уже вываливались наружу, он тряс бородой и только мычал.

– Зенки придержи! – заорал Мышкин.

– Полиграфыч, – наконец заговорил Литвак. – Ты лучше прямо скажи, что ты от меня хочешь?

– Попробуем еще раз… – медленно произнес Мышкин. – Ты мне сообщил, – он чеканил каждое слово, – что вскрывать Салье нельзя. Ты орал это на всю клинику, даже покойницу перепугал. Ты вопил, что вскрывать нельзя, потому что родственники покойной не дают согласия. Так?

– Может, и так, – неожиданно согласился Литвак. – А может, и нет.

– Что значит «нет»? Откуда ты взял родственников? Нет у нее родственников! Ни одного!

– А я-то здесь причем? – удивился Литвак. – Я виноват, что ли, что у нее никого нет?

– Да при том, скотина, алкоголик чертов, что именно ты – да, именно ты визжал, что родственники против вскрытия! Где ты их видел? В белой горячке?

– Ты, Дима, думай, что говоришь. Я все ж твой заместитель, а ты со своим языком… – с обидой произнес Литвак. И добавил решительно: – Нигде я твоих родственников не видел. Это Клюкин мне сказал, что вскрывать нельзя.

– Клюкин!!! – заорал Мышкин. – Ко мне!!!

– Готов выполнить любое задание Родины и начальника ПАО! – подбежал Клюкин.

– Толь… – устало заговорил Мышкин. – Ну хоть ты поведай нам что-нибудь человеческое. Зачем ты сказал Литваку, что Салье запретили вскрывать родственники?

– Родственники? – удивился Клюкин. – Про родственников ничего не знаю. Позвонил Сукин и сказал… – он замолчал.

– Ну? Что сказал Сукин? – обреченно напомнил Мышкин.

Клюкин задумался.

– Что сказал? Что он сказал?.. – он яростно зачесал в затылке. – Сейчас вспомню. Вот! Сукин сказал, что Салье сама себя вскрывать не разрешает.

С воплем Мышкин вскочил, отшвырнул в сторону кресло, схватил большой секционный нож и метнул его в сторону канцелярского шкафа со стеклянными дверями. Нож впился точно в узкую деревянную раму и задрожал.

– Сговорились? – кричал Мышкин. – До «скворечника» [7] решили меня довести? Смерти моей хотите? Как она могла сказать Сукину? Как распорядилась? С того света телеграмму прислала? Или электронной почтой?

Клементьева поймала Мышкина за локоть, нежно прижала к себе и стала гладить по плечу.

– А ты позвони Сукину, – спокойно посоветовал Клюкин. – Он тебе скажет, откуда была телеграмма.