Год черной луны

Сиэтл завалило снегом. Все планы порушились; мы безвылазно сидели в доме друзей. Я не скучала — мне нравилось играть с их маленькой дочкой. Протопопов влажным взглядом наблюдал за нашей возней и при каждом удобном случае шептал:

— Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю!

Он говорил, что ему хочется повторять это бесконечно, как мантру, что при виде меня с ребенком у него щемит сердце, грызут сожаления о не прожитой вместе жизни. В нем проступило нечто удивительно открытое, детское, — и я устыдилась, что обманываю его, и по легкому покалыванию в душе догадалась: она оттаивает. Страшная вещь — глобальное потепление: что мне делать без ледяного панциря? Между мной и Протопоповым проблеснуло… не знаю, как и назвать… божественное? Во всяком случае, ночами, в заснеженной, ватной тишине дома я понимала, что могла бы его полюбить.

Почему же именно теперь, снова став для меня человеком и пробудив человека во мне, он решил покончить со мной зверским способом? С той, кого он «любит, любит, любит»? И кто — в его вселенной — «живет им одним»? Почему он поверил, что я способна навести порчу, почему сбежал от меня столь позорно?

Мне вспомнилась одна его фраза: «Иван устал вкушать ананасы в шампанском, ему захотелось простой жирной котлеты». И меня осенило: для Протопопова я была сказкой, которую он даже не собирался делать былью!

Потому что котлеты — отдельно.

Вот — причина; остальное — поводы.

Это не укладывалось в голове, однако и выкинуть оттуда Протопопова не получалось: без него не произошло бы то, на что я не смела надеяться. Вместе с ним отвалилась корка моего несчастья, он повез меня в Америку и помог оттаять, благодаря его стараниям я…

Не успев оттаять, влюбилась.

И это второе, о чем не догадывалась Сашка. Это вообще была моя великая тайна.

Анька привела меня в киноклуб, познакомила с теми, кого я не знала. Остальные радостно восклицали:

— Татошка! (Мое институтское прозвище.) Наконец-то к нам выбралась!

Я оживленно разговаривала со всеми подряд, хохотала, объясняла, как дошла до жизни такой — образование программистское, а работаю иллюстратором, — но краем глаза не переставала следить: не появился еще новый и разведенный? Почему-то мне страшно хотелось… понятно чего. Чуда.

И оно случилось. Стоило нам с Анькой окончательно успокоиться насчет обещанного «подарка» — не придет, собака такая, — и увлечься болтовней с бывшим однокурсником, как сзади кто-то воскликнул:

— Аня? Тата?

Мы обернулись — и мое деревянное сердце впервые за вечность дрогнуло и, волнуясь, пропустило удар.

— Миша?

Мы встретились глазами.

Обаятельный прищур, длинные черные ресницы.

Искра.

Это — он, беспомощно поняла я.

Старый-старый знакомый, еще недавно — муж Оксаны из параллельной группы. Мишка — Майк — был на два курса старше нас. С Оксаной они развелись, Майк нашел работу в Нью-Йорке и успел прожить здесь два месяца. Его как будто специально сюда переправили.

После двух секунд крайнего изумления встреча стала казаться не просто естественной — предначертанной. За весь вечер мы ни на шаг не отошли друг от друга. «Молодые претендентки» смотрели на меня косо и обреченно, но не отстаивали своих прав. Понимали: тут действует фатум. А ему лучше не мешать.

Фатум плеснул бензина в костер, бросил спичку и проворно отскочил назад, не отрывая от нас насмешливого и любопытного взгляда. Наутро после заседания киноклуба Майк улетел навещать детей, а к его возвращению я была уже в Бостоне, куда он не мог приехать из-за работы. О чувствах мы не сказали ни слова, но часто перезванивались и подолгу разговаривали, пока я гостила в Америке. То же самое продолжалось в Москве, только прибавилась переписка.

Майк настойчиво звал к себе в гости, но… для меня все было очень серьезно. Что, если для него нет? Как потом уезжать в Москву, как жить дальше?

Я малодушно прикрывалась Протопоповым. Майк «все понимал», но был уверен:

— Вы все равно расстанетесь. Так всегда бывает: он помог тебе пережить трудные времена, но на этом его роль закончилась.

Счастливец, его развод был легким, по обоюдному согласию; чувства иссякли, они с Оксаной решили разойтись — и разошлись. По-дружески, без единой царапины. Бывает же, удивлялась я, с новым интересом изучая собственные раны.

Они были очень свежи. Я не успела забыть, что такое боль, страшилась новой, не хотела ни расставаний, ни встреч и упрямо доказывала себе, что сумею просуществовать без сердца.

Влюбленность — блажь, морок, выдумки.

Но наши голоса своевольно сплетались и отдавались друг другу в эфире. Вешая трубку, мы всякий раз обрывали пуповину, которая только и была — жизнь. Чувства Майка скоро обрели название.

— Я влюбился в тебя, как ребенок, — сказал он.

Я блаженно закрыла глаза. Но ответила:

— Ничего, пройдет.

Мой голос предательски охрип; Майк не мог этого не заметить.

Происходящее безумно пугало: куда как спокойней ничего не ощущать. Целее будешь.