Год на севере

Повыше деревни (хотя и сама деревня стоит на довольно возвышенном месте), по берегу реки Мезени, на высокой горе в лиственничных рощах, стоял некогда город, населенный чудью. Новгородцы, расселяясь по реке, выбрали и соседнее предгорье, как место удобное и картинное. Первые годы соседи жили в мире, да строптива была чудь и не угадала новгородской чести, не подладилась под новгородскую душу. Задумали люди свободные, люди торговые и корыстные избыть лихих белоглазых соседей и для этого дождались зимы морозной и крепкой. Прямо против городка чудского, на реке Мезени прорубили они лед поперек всей реки и сделали таким путем широкую полынью. Погнали они чудь из города в ту сторону, где лежала эта полынья: провалилась вся чудь от мала до велика, потонула. Стало то место реки называться кровяным плесом

(называется оно этим именем и до этого дня), и прослыла деревушка новгородская Чудьпалой за тем, что последняя чудь пала.

По иному преданию, распространенному в других местах Архангельской и в некоторых соседних губерниях, чудь в землю ушла, под землей пропала, живьем закопалась. Сделала она это: по одним - оттого, что испугалась Ермака, по другим — оттого, что увидала белую березу, внезапно появившуюся и означавшую владычество Белого царя.

На высокой горе, где предполагался чудский город, указывают на высокий курган, как на последний остаток, на последнюю памятку о погибшем народе, коренное имя которого стерлось теперь с лица земли, оставшись только в отростках: карелах, лопарях, зырянах, вотяках, чухонцах, в мордве и проч. Досужие люди раскапывали в том месте курган, но ничего, однако, не нашли там. Такой же клад, схороненный «чудями», ищут между вековыми соснами даже на Печоре, там где впала в нее с левой стороны речка Крестовка (в 90 верстах ниже Усть-Цильмы), где выровнялся высокий берег, называемый «Крестовским материком». И здесь до сих пор еще ничего не нашли.

Деревня Чучепала лежит от села Койноса в 14 верстах. А вот и Койнос — людное село, но бедная церковь, деревянная, в некоторых местах залатанная, холодная и в службах по зимам едва выносимая. Бедны все примезенские церкви, но беднее койносской нет другой. Священнические ризы — тлен, иконы с почернелыми, едва приметными ликами. Все глядит поразительною ветхостью и скорым, неизбежным разрушением.

— Отчего же это, отец Евграф? — спрашивал я у священника.

— По всей Мезени народ склонен к расколу и еле держится, и только около коренных обрядов. В церконь почти совсем не ходит и если является, то только ради угождения палатскому начальству, раз в году на исповедь. У причастия никто не бывает. Ждут только решительного человека, чтобы впасть в неизлечимый и неисправимый раскол, как усть-цилемы на Печоре, кемляне и сумляне в Поморье.

— Кто же ими руководит?

— Есть у них толковники, начитанные и зубастые, в спорах неуступчивые. В тундре скиты настроены, где целыми артелями блюдут о древлецерковном благочестии, по их словам, но в самом деле купаются в прелюбодеянии и угождениях плотской и мирской жизни.

— А ваши-то прихожане нравственны?

— На поседках по зимам, не боясь ничьего глазу, мужики обнимают баб и огни гасят... На масленице, когда с гор катаются, девки среди бела дня сажают к себе ребят на колена и катают их вниз на салазках... В хороводах девки всегда крепко нарумянены; да и вообще этот обычай румяниться и белиться повсеместен, особенно с Азополя... Поп к ним со своей нуждой не ходи: либо ничего не дадут, либо сдерут такую цену, что после в два месяца не сберешься духом: разбойники!..

— А любят они старинку, держатся ли ее?

— Да в этом одном все и спасение-то свое видят. Хуже свадеб их я ничего не видмвал. Перед обрядом свадебным ведется обычай кормить молодую горячими, масляными блинами. Блинами этими она оделяет подруг, бросая в них как ни попало и не обращая внимания на то, пачкает ли она их новые нарядные платья, или нет. Для них это все равно: было бы только приложено усердие, да соблюден обычай. После самого обряда бракосочетания, жених держит свою голову высоко и вообще гордо затем, чтобы не первым поцеловать молодую. Та, кое-как, с великим трудом и то на цыпочках, достает мужнино лицо и чмокает, но тотчас же и начнет голосить, притворствуя: «насрамил ты - меня, набесчестил — погубил ты мою девью красоту!». На паперти крутят ей повойник: она при этом обряде упирается, лягается, кричит, не дается, но обычай и сила берут свое. В сани мужнины она в повойнике садится уже охотно и радостно.