— Сделай же милость!
— Вот возьмем на первую пору хотя бы белку (я ведь с ружьем люблю; силки-то и ставил когда, так от нужды от великия). Белка еловый лес любит, а пуще где лиственницу. Мало там станет пищи: она за нуждой своей за великой и в сосняги потянется — делать-то нечего! Это бывает после осенней Казанской, тогда на белку и охота, потому она на ту пору выспела, пушистей стала, серой стала. Тогда она отменно хороша, на зиму теплой шубой запаслась: охотнику в лес надо.
А для этого собака да лыжи пригодны. Без лыж по нашим по лесам, где наворочено-те снегу, что пушнины, нельзя; без лыж ты дальше дому своего не уйдешь. А собака в этом деле, что жена хорошая. И собака та хороша на белку, которая не выпустит зверя с глаз со своих: ее белка не боится, а, гляди, еще и не любит ли ее...
— Как так?
— Да замечал, я вот что: собака лает — белка играть начинает; собака пуще — зверь еще пуще резвится, с ветки на ветку прыгает, а держится все на одном дереве. Другие дураки-охотники себя оказывают. Этого белка не любит, она сейчас наутек и с глаз твоих сгинет. Особенно не любит она человека, когда «по ели идет»...
— Это что же такое?
— А когда, значит, она из лиственных лесов в еловые перейдет и в них, ходит, а это бывает в Кузминки (в начале ноября), тогда и охоту мы начинаем, сказывал ведь я. У нас на все — надо тебе молвить — на все своя примета есть, без того плохой ты охотник. Сказывать ли тебе про приметы-то наши?
— Да хоть сам-то я и не охотник, а по мне это-то и есть самое интересное, об этом-то мне и хотелось бы от тебя слышать...
— Ну, так и слушай! Есть белка разная: есть белка
— Чем же бьете вы их?
— Да пулей, из винтовок четверти в три либо в четыре длиной...
— Ну, а про рябчиков-то?
— Да ладно! У птицы нет заветного места, не как у зверя. Затем ей, надо думать, Господь Бог и крылья дал, и пером одеял. С Евдокей к Благовещенью рябы эти выбирают такое место в лесу, чтобы полянка али лужок были близко...
— Охоту с Успеньева дня начинаем, чтобы угодить к Никольской (ярмарке) побольше, себе на барыш. Тогда, я сказывал, рябы кучатся, голоса подают. Сила их иногда несосветимая: плодовиты шибко. Стреляем мы их до Евдокей, потому на Благовещенску (ярмарку) поспевать надо. Стреляем поутру рано и перед солнечным закатом: тогда лучше. Такую примету имеем, что подымется стадо, прошумит таково сильно, далеко не отлетает: тут же сядет поблизости. Это уж обычай у них такой — верно слово! Выстрелами метим в крайных: в середку стада попадешь — разлетятся и нивесть куда, и тогда уж на дерево не садятся, а в траву, на землю. Здесь сто глаз и на затылке имей — не сыщешь. В одиночку стрелять неохота, набалованы, да и никак ты серенькую их шкурку от земли не распознаешь. Опять же из винтовки ты не убьешь ни ту птицу, что летает, ни ту, что бегает. Винтовка любит сидячую птицу. Да вот, к примеру, поднялось их над твоей над головой пар пять, либо шесть, а убьешь одного ряба — благодари Бога, это Его милость: Он тебе послал! Охотнику с рябами трудно, это и не я скажу тебе.
— Отчего же, когда они стадами летают? Ведь это, что за воробьями...
— А ты не серди меня; слушай, да потом и сказывай! С первого Спаса они по земле ходят, пищей запасаются...
— Так что же из этого?
— А то из этого, что на дерево рябов посадить — штука распрехитрая. Тут ты подкрадись так, что перво-наперво сумей, чтобы он не слыхал тебя на хворосте, а второе умей сделать так, чтобы у тебя на руках на твоих шум вышел, подобие, как они сами шумят крыльями. Да я тебе еще штуку подведу, запрос задам.
— Сделай милость!
— Ты мне ряба зимой застрели. Застрелишь ли?
— Я не охотник. Стрелять не умею, да и боюсь.
— Ну, так и Христос над тобой! Стало быть, слушай последки мои, да и не мешай уж мне! По зимам-то ведь вьюги живут. Ты вот на Печору-то ездил, знаешь, что это за пакость такая! Ты мне лёт от них услышь-ка на ту пору. — так, стало быть, и не задорься, не ходи! Зато благодать нам на этих рябов, когда небушко пасмурно, да дождем сдает, а по летам, когда ягод много. Вот когда занятно! И опять же, коли весна стояла холодная, да подогнало дождливое лето — рябов не будет...
— Отчего же?
— Селетки все повымерли.
— Это что же такое?
— А молоденькие, выводки. Те ведь где их насидят, там на все лето и остаются, разве к реке ближней подвинутся. А тут тебе и, все: больше и не спрашивай, да и сказывать нечего... Прощай. В Усть-Пинеге вспомнишь про меня, мне икнется, а я тебя и помяну молитвой своей. Прощай же!