Год на севере

— А все же вы охотнее бы вернулись в Колу, чем теперь свыкаетесь с чужими местами и обычаями?

— Да ведь это опять-таки привычка, не иное что. Привесился ты к своей печке, посвыкся с ней, известно, на чужой-то печи тебе, как будто, и зябко, А обычаи наши кольские — те же обычаи, что и терские, не далеко ушли. У промыслового и поморского народа одна забота и конец один. Гляди ты на море, да полюби его, да не жалей души своей многогрешной —  хорошо будет! Море наше, где ни возьми, везде с рыбой, везде, стало быть, с добычей. Разноты тут большой не видать: у нас вон переметами рыбку-то ловят, а здесь, вишь, харвами. Присмотришься ко всему этому, так то же самое и выйдет...

— В Коле нам по летам делать нечего, рассказывали всегда словоохотливые коляне, — солнышко хоть и глядит во все глаза, да не греет. Ничего у нас не растет, ничего и не сеем. Капусту вон бабы и садят, да и капустка у нас не православная; вытянет ее всю в лист да вдоль, а кочнем не вьет, не загибает. Рубим ее, солим, да с молитвой во щах и хлебаем: ничего, вперемежку с рыбушкой-то — живет! Вся тут и овощь наша. Потому у нас нет этих растений самых, что вдруг тебе ни с того, ни с сего падает ветер северный и надевай теплую шубу, хоть поутру и в рубахе по городу ходил. Зато нарожается у нас морошка знатная, ей и в Питере не брезгуют, крупная такая, что грецкий орех. Заливаем мы ее в анкерах спиртом али бо то ромом. Она так и идет в Шунгу на ярмарку, и не киснет, и хвалят все морошку кольскую. Ягодой этой в иной год вся тундра усыпана, что снегом; другая так и погнивает. Да это опять-таки что? Все это бабье дело!

По лопарским-то вон угодьям горностай бегает, выдра в море идет, россомаха роет норы в скалах. Так опять-таки и то не наше угодье и не след нам лопаря обижать. Лопарь, известно, не умный человек; ему Господь такого разума не дал, хоть бы вот как нашему брату. Лопаря обидеть легко, потому он добр; придешь к нему в вежу - всем потчует. Вчерашней рыбы не подает, а живую тащит, сегодняшнюю. А и выпьет — драться не лезет: не то, что наш помор; а ты его поцелуй, ты его сам зазови в гости, ты с ним крестом поменяйся, крестовым братом назови. Так он за тебя тогда душу свою заложит и выкупать не станет. Вот они каковы человеки есть — добрый народ. Теперь вон сказывают, что озорничать стали, убивают-де которого бессильного, да я не верю же этому: без вести в море человек погибает — на лопаря валят, кровью-то его человечьею пятнают, а он добрый, хлебосольный народ.

— Старики вон наши рассказывают, что за то, что они в Бога нашего верят раз (давно уж это годов с восемьдесят назад) принесло морским ветром в губу нашу пять китов, да в подосенок. Океян-от нахлестал к губе торосьев бродячих и заморозил губу-то самую — так, слышь, сердечные-то и остались. Льду-то и не смогли проломать. Сбежались лопари, да и изрубили топорами сало-то их, чуть ли, сказывают, не на три тысячи рублей деньгами. Словно горы, слышь, ледяные-то бугры стояли над зверями: нам-де страшно было, храбрые лопари, небось, не испужались. На моей памяти зашел этак кит-от по прибылой воде (за рыбой, знать, за мелкой погнался) да и замешкался, Вода-то его не подождала — пошла на убыль: он и сел на мели. Нас, что было — все высыпали, да на него с топорами, с ножами, скребками, кто с чем успел, и малые, и старые, и бабий пол. Рубили мы его часов пять и много вырубили. И сколь силен зверь этот; так вон, сказываю тебе: как почуял прибылую-то воду — покачнул нас, чуть не свалил: пошевелился значит. Да не смог, знать, уйти, так и дорубили до смерти. Из одного языка 80 пудов сала вытопили, вынули нутро, мужик самый большой вставал, топором не досягал до ребр. Ребра, что бревна, позвонки, что наковальни, али стул высокий. Вот какой матерезный зверь этот. Редко же, надо тебе сказывать, бывает это, потому и лезем дальше от дому, хоть и мило там и очень больно приятно с хозяйками. И теперь родины-то нашей Колы-то жаль, надо говорить правду. Очень жаль! Пуще того жаль собора нашего: такой он был приглядный, хороший, таким благолепием сиял, особенно вон с горы Саловараки — все отдай да мало. Очень его жаль!

— Ну, да ладно, стану я сказывать теперь тебе про мастера, что строил собор-от наш: мастер этот был не из наших. Построил он много церквей по Поморью, затем и нашу. В Нюхче увидишь похожую, в Колежме; только раз в пять поменьше те будут. Церкви он строил почесть что задаром; говорил: меня-де только без денег домой не пущайте, а я-де Богу работаю, мзды большой не приемлю. Так построил он в Шунге церковь. Позвали к нам в Колу. Согласился, пришел и к нам, и у нас работал, и у нас соорудил церковь: вывел ее, значит, до глав. Довел до глав и идет к старосте:

— Я, говорит, — главы буду выводить два месяца. Когда весь ваш народ, говорит, с промыслов домой придет, тогда-де и кресты поставим.

— Да не долго ли, святой человек, — говорит староста-то, — чай, и скорей можно?

— Нет, — говорит, скорей нельзя.

— Ну-де, как знаешь!