Год Змея

Над Недремлющим перевалом кружил ястреб. Рацлава не могла повелевать ни его крыльями, ни когтями или голосом — с мелкими птицами ей было куда проще. Она лишь стелилась внутри ястребиного тела, зачарованно ощущая, какая под ней распростёрлась высота. Дымки цветов ускользали, оставляя невесомые следы. Небо, сгустившееся вокруг горных пиков, — это ткань её длинных рукавов, раскроенных холодным жемчугом и шершавыми петлями узора. Снежные вершины — это шитьё из льда и вербы, и изгибы гор вдавались в облака, как заливы — во фьорды, о которых Рацлаве рассказывал брат.

Она не слышала ни сухого кашля Хавторы, ни конского ржания, только вой ветра и музыку свирели, стучавшую глухо и горячо, будто ястребиное сердце. Рацлаве приготовили свадебный наряд, а она надела оперение. Конечно, ей не сбежать и не улететь, но сейчас снег опускался на крылья, взбивавшие воздух под утренним солнцем. Девушка будто трогала кончиками пальцев бескрайнее полотно: затканный шёлком контур гор, витиеватые нити лучей и дорог. Повсюду — выпуклые орнаменты, будто мир задёрнули полотенцами, которые до поздней ночи шили её сестры.

Если у Рацлавы есть ветер и сила, зачем ей возвращаться в её слепое, усталое, коченеющее в повозке тело? Каждый раз она цеплялась за ястреба так долго, как могла, но птица оставляла под собой ползущий по перевалу караван и улетала прочь. Далеко-далеко, за сказочную пелену, к горизонту. Рацлава возвращалась на подушки напротив Хавторы — сводило её скользящие от крови пальцы, но теперь рабыня старалась залечить их маслами и сухими травами Совьон.

— Ты играла сегодня страшную музыку, гар ину, — жаловалась старуха, по-кошачьи устраиваясь у окна. — Сыграй иначе.

И Рацлава играла — пусть жалея себя, не притрагиваясь к нитям Хавторы. Собирала из воздуха всё, до чего могла дотянуться. Свирель пела о душистых соцветиях, распустившихся в горах, о легкокрылых птицах, о храбрых и одиноких путниках.

А после лилась музыка ещё страшнее.

* * *

О Недремлющем перевале ходило много легенд, и Лутый не знал их все. Но чаще прочих рассказывали истории о сгинувших здесь странниках — недаром говорили, что перевал никогда не спал.

— Объявился Пропавший ровно через год. Одной ночью в деревне, где жила его невеста Бирте, а жила она на самом предгорье, поднялся страшный ветер. Ставни в домах хлопали, двери рвались с петель, летела посуда. Занавески надувались и лопались, будто паруса. В мёрзлые яблони вцепилась когтями целая стая ворон.

«Бирте, — закаркали вороны, — милая Бирте, то не горе с востока и то не твоя печаль. Твой любимый сошёл с перевала…»

— Иди встречать, — Лутый прикрыл ладонью глаз от яркого солнца и расправился в седле. — Гъял, если тебя услышит Оркки, то надаёт по шее.

Рассказывать о покойниках прямо над их костями — кликать беду. Так считал Оркки Лис, и его мало утешало, что в это время года Недремлющий перевал обычно бывал спокоен. Гъял, жилистый и тёмно-рыжий, с клочковатой порослью бороды и шрамом через горло, задумчиво одёрнул поводья.

— А ты меньше ори, — мягко предложил он. — Вот и не услышит.

Поднимались горы. Тёмно-серые в белых жилах снега, в клочьях голубоватого тумана. Дорога лежала мимо ущелий, на дне которых, казалось, разводили исполинские костры — марево выливалось, словно из котла. Лутый едва успевал следить за цветами Недремлющего перевала. На закате — розовато-лиловый, с золотом угасающего солнца. На рассвете — в хрустящей белизне, укутанной медовым. Днями перевал бывал и вьюжно-седым, и безоблачно-голубым, и неоднородным, будто собранным из осколков горных пород. Недремлющий перевал — это и высокий статный старик, грозный, сухопарый, с длинной бородой и крючковатым носом-утёсом. Это и молодая женщина, чью фигуру обволакивали клубы небесных шелков. Она была убрана серебром и перламутром: венцы и кольца, браслеты и расшитые мерцанием пояса. В её гортани гуляли ветра и песни, а в широкие ладони падали звёзды.

Не изменялся лишь туман, льнущий к обманчиво спокойному, клокочущему в недрах хребту. И оставалась музыка драконьей невесты. В последние дни Лутый старался подобрать нужное слово — какая она была, эта мелодия? Тоскливая, неспешная? Старинная? Тревожная? Пугающая. Свирель тянула звуки — скрипяще, как струны, низко и плавно. Музыка поднималась и опускалась волнами, будто повторяла за караваном. Она перекатывалась, одновременно вплетая в себя и подрагивающий высокий перезвон. Эта песня была тихая и живая, она отдавалась в горле, просачивалась сквозь трещины породы, вила себе гнёзда и рассыпалась, чтобы взлететь снова.

— Иногда мне кажется, что Лис прав, — сказал Скали, когда они проезжали особенно узкий участок пути и бока их с Лутым коней почти соприкасались. Мужчина смотрел на крапчатый склон горы — камень с кляксами снега. — И за каждым нашим шагом следят погребённые здесь странники.

Почему-то Лутый думал, что музыка рвала Скали сильнее всех.