Годины

Вопреки тревожности, идущей от ожидания, все определеннее завладевала его душевным состоянием вера в возможный достойный исход уже вплотную подступившего к ним сражения. И вера эта укреплялась, и не только тем, что фронт беспокоился оборонительными их возможностями и скупо, но добавил им орудийных стволов и даже два тяжелых танка, — в сложившемся по фронту армии соотношении сил это уже мало что меняло, — вера в возможный достойный исход назревающих событий укреплялась в нем общим настроением людей, в котором Степанов видел последнюю в сложившихся обстоятельствах и решающую силу их армии. Вера шла к нему от людей, которые сейчас в солдатских шинелях, томясь ожиданием боя, ходили в захолодавших окопах, с хрустом продавливая ботинками первый, настывающий по дну траншеи ледок; от командиров, от тех, кто чудом остался в живых после гибельных боев и долгих дорог; от генерала Елизарова, чья душевная боль и оскорбленное достоинство уже перешли в твердость и расчетливость готового принять бой командарма.

Особенно он почувствовал эту общую веру на только что закончившемся совещании у генерала. Почувствовал и, может быть, впервые за время пребывания в действующей армии не счел нужным смягчить ни слова в жестоком приказе генерала Елизарова. Не счел нужным смягчить, потому что люди, пронесшие на себе через пол-России скорбь отступлений и утрат, готовы были принять такой приказ. Он только постарался вынужденную жестокость приказа наложить на свою убежденность; он только в свои слова вобрал чувства, которые, он знал, были в сердце каждого из сидящих перед ним в тесной штабной избе. Он сказал:

— Друзья мои, товарищи боевые! Все можно отдать: жизнь можно отдать. Москву отдать невозможно. Здесь нам стоять. Здесь и выстоять. Другого никому из нас не дано…

Степанов зашел под старые обдутые до последнего листа ветлы, давая остыть неспокойным чувствам, наблюдал, как в таком же заметном возбуждении расходились командиры, на ходу торопливо глотая махорочный дым. (Генерал Елизаров остался верен себе: даже на этом, для многих, наверное, последнем в их жизни совещании он не разрешил курить.) Теперь командиры жадно затягивались, озабоченно прощались, разъезжались в полки и батальоны; и возбужденность их и озабоченность были Степанову по душе. И когда полковник Самохин, человек, чья крупная голова была посажена прямо в широкие плечи, скорее грузный, чем плотный, но энергией, умом и полководческим умением удивляющий, зажав в кулаке уже раскуренную, прожженную, казалось, насквозь, но почему-то оберегаемую им трубку, задержался около комиссара и, глядя из-под низких, крышечками, бровей назад, вдаль, где в охваченном тучами пространстве не виделась, но угадывалась памятью, чувствами ОНА, единственная и святая для каждого, кто причастен был к России рождением, судьбой или надеждами, сказал, будто из сердца вырывая слова: «Всё, значит. До края дошагали…» — и пошел короткими быстрыми шагами к коню, которого, уже оседланного, придерживал сидящий на рыжей лошади ординарец, Степанов совершенно утвердился в вере, что люди с занятых позиций не сойдут.

Отчетливый топот коней какое-то время дробил тишину пустого поля, затих в стороне передовых позиций. Степанов с наслаждением вдыхал знакомый ему по своим северным краям морозной свежести воздух, чувствовал, как медленно стекает куда-то на дно души, скопившаяся за месяцы фронта физическая и нравственная усталость, высвобождая, казалось бы, уже весь, до последней капли, израсходованный запас сил. Широкое, однообразно-серое небо привлекло его обостренное внимание. Низкая, бегущая над землей, казалось, нескончаемая навись туч, так долго угнетавшая нудной мокрядью поля, дороги и людей, бредущих этими дорогами, теперь как будто поднялась, просвечивала желтыми и голубыми окнами. Но не сами светлые окна — предвестники погодных перемен — привлекли внимание Степанова. Он видел, как быстро бегущие тучи вдруг начинали сдерживать свой бег: какие-то, еще не чувствуемые на земле, ветровые потоки уже шли встречь их движению. И встречные эти потоки были настолько сильны, что порой вздыбливали тяжелые, набегающие тучи. Они словно наталкивались на невидимую твердь, клонились влево, вправо, опускались, поднимались; их подпирали другие, сдвигали, опять как будто начиналось общее движение. Но копившиеся в высотах неба встречные ветры обретали силу. И тучи снова вздыбливались, зависали, не находили себе пути.

С каким-то незнакомым ему чувством живого соучастия следил Степанов за могучим борением в огромности надземного пространства; край светлого холодного неба ширился на его глазах.

К ночи вызвездило. Ударил мороз.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Иван Митрофанович

1