Годы без войны (Том 2)

"Жена... ну и что ж, что жена, - думала она теперь, разглядывая свое округлившееся за эти последние дни и опять похорошевшее лицо, на котором, несмотря на годы, ни в чем еще не проявлялись признаки старости. - Не я пошла, оп позвал". И она, закрыв глаза, невольно представила всю свою первую близость с ним. Она, не замечая того, уже загоралась этой новой для себя возможностью устроиться в жпзпп; она как бы увидела дверь, в которую можно было войти, оставив за спиной тот замкнутый корпдор, по которому она столько лет металась в поисках счастья; и она готовилась ринуться в эту дверь, прикпдывая лишь, сколько и какпх шагов нужно ей сделать до нее.

"У него дом и все в доме, что же мне еще будет надо? - поймала она себя на этой мысли и покраснела оттого, что подумала так. - А какая разница, что у пего есть и чего нет", - затем сказала она и, пристроив на письменном столе Дементия, на котором раздвинуты были все его книги и чертежи, свое зеркальце, принялась расчесывать волосы темп неторопливыми и размеренными движенпямп, какими женщины всегда любят прпхорашпвать себя; и, прихорашпвая, любовалась будто особенной, золотпстои теперь, при зажженном электрическом свете, красотою их. Да, опа все еще была красива, и она знала это; и знала, что могла еще на многое надеяться в жизни. Главным было для нее теперь выбор оружия для достижения цели, и оружием этим, опа бессознательно понимала, было ее теперешнее положение, когда она была в трауре. Оружием ее было нежеланпе ничего, и она видела, что именно этим она и нравилась Беляшшову; и опа надевала на себя теперь все траурное не с тем чувством, что помнила о сыне и печалилась по нему, но с иным что это привлекало его. "Впкептий, да, ничего, звучпо", - думала она, расправляя на плечах черный кружевной шарф, чувствуя сочетание этого шарфа со спадавшими к нему белыми волосами и представляя взгляд, каким он от середины комнаты, когда она войдет, будет смотреть на пес.

Надев свои недорогие серебряные перстни, она еще и еще рач неторопливо оглядела себя; она как будто не спешила, и лицо ео было меланхолично; но вместе с тем ее охватывало желание поторопить события, и она вся жила этим чувством близости и основательности того (и именно теперь, когда она была свободна), что опа называла счастьем.

XVII

Гордая этой душевной работой, которая происходила в ней и заключалась именно в том, чтобы продолжать (при всем желании поторопить события) оставаться равнодушной ко всему, той же походкой, как она в день похорон вся в черном шла за гробом сына, она вошла в большую комнату. В комнате было светло, люстра уже горела, и Галина сейчас же увидела всех трех женщин, рядком сидевших у противоположной стены: Анна Юрьевна и Евгения на диване, а Впталпна - на стуле, приставленном к нему.

Женщины ожидали ее, и Галина сразу же поняла это. Опа настороженно посмотрела на них и улыбнулась той своей защитной улыбкой (когда ей нечего было сказать), какою обычно обезоруживала настроенных против себя.

- Что-нибудь случилось? - спросила она, чувствуя, что надо было все же сказать что-то.

Женщины, еще минуту назад готовые обрушиться на нее, теперь, когда она была перед ними, только молча и неловко смотрел и на нее. То недовольство, какое они, пе видя ее, высказывали о ней (как об отвлеченном предмете), недовольство их было как бы приглушено в них чистым, невинным взглядом Галины. По выражению се лица и по всему виду ее невозможно было даже предположить, чтобы что-то дурное, порочное было в пей. Волосы ее, спадавшие на плечи, были так опрятно причесаны и так естественно все другое было на ней, что при самом придирчивом отношении к пей нельзя было бы сказать о ней, что она принарядилась для кого-то. В ней все казалось простым: и кофточка с наплывными продольными складками, и в меру укороченная и с боковыми разрезами юбка, приоткрывавшая (чуть выше колен) ее красивые в темном капроне ноги, и шарф, лежавший на плечах так, что вотвот должен был упасть и не падал, зажатый оголенными и светлыми (под этим шарфом) руками, а недорогие серебряные перстни на пальцах только усиливали это общее впечатление простоты и естественности. И все это траурное не то чтобы пе выглядело траурным на ней, но просто не могло восприниматься таковым; лицо ее как будто изнутри было озарено каким-то особенным светом жизни, и Евгения первой заметила и поняла причину этого света.

Но вместо того чтобы еще более оскорбиться (что было бы естественно для этой минуты), она только со странным чувством тайной и запоздалой зависти оглядывала ее. "Господи, она еще так молода, так красива и так умеет подать себя", - невольно и не столько подумала, сколько почувствовала это в Галине Евгения.