Годы без войны (Том 2)

- Интерес не в том, как я рассказываю: сам материал интересен. С этими конюшнями, между прочим, если вы не знаете, - опять начал Белецкий, как будто ответ Бориса вполне удовлетворил его, - связана ошибка нашего гениального Толстого. Помните, в "Войне и мире" есть такая сцена, когда император Александр вместе с императором Францем подъезжают на Праценских высотах к Михаилу Илларионовичу Кутузову, и Александр спрашивает фельдмаршала: "Что же вы не начинаете, Михаил Ларионович?.. Ведь мы не на Царицыном Лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки". Может быть, немного и не так, цитирую по памяти, - добавил он, извиняясь. - А Кутузов иронически:

"Потому и не начинаю, государь, что мы не на параде и не на Царицыном Лугу". - И Белецкий, ссылаясь на австрийцев, которые-де обнаружили это, рассказал о том, как Толстой, любивший во всем следовать правде, неправильно будто бы изобразил императора Франца, посадив его на вороную лошадь, тогда как австрийские императоры, и это было их гордостью и престижем, ездили только на белых. - Не знал, видимо, - сказал он о Толстом. - А может, что-то хотел сказать свое этим, чего мы не можем уловить. Во всяком случае, любопытно, не правда ли?

- Как вы все помните? - удивился Борис.

- Ну, милый мой, - возразил Белецкий, переходя на "ты" с Борисом от той душевной расположенности, какую все более испытывал к нему. - Простительно не помнить Библии, но непростительно для русского человека не знать Толстого. Это величие и гордость наша, - чуть помолчав, добавил он.

Они прошли мимо монумента, воздвигнутого на одной из площадей Вены в честь советских воинов-освободителей. На гранитных плитах его были высечены наименования частей, бравших Вену, и Борис невольно, как он делал всегда, на минуту остановившись перед монументом, отыскал глазами и прочитал название части, которой в те годы командовал его тесть, молодой генерал:

Егоров. Хотя отец Бориса был фронтовикам, был одним из тех тружеников солдат, на ком лежала тяжесть войны, но крестьянский вид отца, его колхозные и домашние заботы, его разговоры о земле и жизни никак не связывались у Бориса с войной, подвигами и утратами, тогда как тесть в своем генеральском мундире и с целою лопатой орденских планок на груди, тесть с его теперешней службой и разговорами был как бы постоянным живым напоминанием о тех былых сражениях, о которых Борис знал лишь по фильмам и книгам. Он не вполне понимал того чувства, какое возникало в нем, когда он подходил к монументу; ему казалось, что он только вспоминал о тесте и шутливо будто брошенной им фразе: "Для того и головы клали, чтобы вы могли свободно ходить по этим городам", на которую Борис в день отъезда сюда даже будто не обратил внимания и забыл о ней, но совсем не шутливый смысл которой как раз и заставлял его теперь задумчиво останавливаться перед монументом.

- Да, я слышал, - на желание Бориса сказать что-то и опережая это желание (как будто из боязни упустить роль ведущего в разговоре), торопливо произнес Белецкий. - Ваш родственник освобождал Вену и значится здесь. Мир тесен, да, да, мир тесен, - повторил он, будто этими двумя словами можно было выразить то, что было на душе Бориса. - А знаете, какое сравнение приходит мне в голову, когда я думаю о минувшей войне, - затем с живостью проговорил он, словно бы обрадовался тому, что можно было переменить тему разговора. - Миллионы людей сложили головы, и нам бы теперь собирать плоды мира. А где эти плоды? Я не вижу.

Их нет. Это как в крестьянском труде, - начал он (не из желания, разумеется, угодить Борису, а потому, что на деревенском примере объемнее можно было выразить свою мысль). - И вспахал, и посеял, и сроки выдержал, а урожай неровный. Что-то, по-моему, мы не довели до конца, или, может, нам не позволили. - И он с еще большей увлеченностью, чем о белых императорских лошадях, разговор о которых, в сущности, был уже исчерпан, принялся высказывать свои давно и тщательно, как видно, продуманные суждения о послевоенном (и несправедливом, как он полагал) устройстве мира.

IX