Годы без войны (Том 2)

Кто понял бы, того нет, а кто остался, тому - день до вечера. Ты думаешь, с Сошниковым было просто? Э-э, - протянул Парфен, - ничего просто не бывает. Просто и лошадь не подставит шею под хомут. - Он усмехнулся, словно приятно ему было употребить слово "хомут" в том значении, в котором он употребил его сейчас. - Нельзя, как в той, помнишь, притче о колобке: пустили с горы и думаем, что он будет катиться вечно. А он вечно катиться не может. Нельзя только о планах, о планах, надо и о смысле жизни поговорить. Ты вот предлагаешь повторить эксперимент, а ведь это не эксперимент, а смысл нашей сельской жизни, - сказал Парфен, опять и по-новому открываясь Лукину.

- Ну, смысл нашей сельской жизни - хлеб, - неторопливо произнес Лукин, не привыкший уступать в разговоре и почувствовавший опасность в том, о чем начал зеленолужский председатель. - Хлеб, которого ждут от нас, - уточнил он, вполне удовлетворенный этой фразой, против которой, он знал, трудно будет возразить что-либо. - Хороши мы будем со своимп поисками смысла жизни, когда с нас требуется одно - хлеб! - И теперь уже он усмехнулся, глядя на Парфена и приглашая усмехнуться и его над тем, что так просто и ясно объяснялось.

- Может быть, вчера я бы еще согласился, - ответил Парфен, отвергая своим мрачным видом приглашение Лукина. - Но сегодня, извини, сегодня не могу и не буду. Хлеб, известно, всему голова, так всегда говорили. Но это же труд, это же кровь и пот найти.

А труд - это жизнь, а жизнь - ее разве только в казармах разумно подчинять одной воле. Человек, имеющий дело с землей, не может быть скован, и мы должны думать, думать и думать об этом. Земля обесплодеет можно восстановить, а человеческая душа? Ее удобрениями не подкормишь. Да что, да первый ли раз говорим об этом? - заметил Парфен. - Вот, читал? - И он, потянувшись, взял со стола небольшую, в мягкой обложке книгу и подал Лукину.

Это былп записки известного в области председателя колхоза, выпущенные отдельной книгой.

- Да, видел, - сказал Лукпн, не читавший этой кпиги, а только листавший ее (по тому укоренившемуся автоматизму: "А что может быть в пей, кроме прописных истин?").

- Он тоже говорит про хлеб, - уточнил Парфен.

- Хлеб, хлеб, хлеб, - несколько раз повторил Лукип и, поднявшись, опять принялся ходить за сппной Парфена.

- И мясо, и молоко, и картофель, - перечислил Парфен.

- Да, и мясо, и молоко, и картофель, а как ты хотел? - приостановившись за спиной зеленолужского председателя, произнес он с раздражением. Ему не нравилось, что его не понимали.

С минуту подождав, не скажет ли зелеполужскпй председатель еще что-либо, и успокоившись за это выкроенное для себя время, Лукин затем вновь и уже тоном, исключающим возражения, заговорил о том, что партийному человеку, тем более руководителю хозяйства, не к лицу прикрываться общими рассуждениями, если даже рассуждения эти о смысле жизни.

- Смысл жизни у нас один, мы строим социалистическое общество, вот и весь смысл, - уточнил он, искренне полагая, что нет ничего конкретнее этого. - Давай прикинем наши возможности и согласуем общую точку зрения. Московское начальство, оно же спросит, что м ы думаем и готовы ли повторить эксперимент.

- Ты ужинал? - спросил Парфен, молча выслушавший Лукина. - Пойдем ко мне, там, за столом, и обсудим.

- Что ж, пойдем, - согласился Лукин.

Дом Парфена был недалеко от правления, и они, выйдя на середину улицы, где был асфальт, размеренным шагом отправились пешком. Лукин, возбужденный своим наступательным, какой только что вел, разговором, опять начал было развивать мысли о хлебе, то есть о том конкретном, как уточнил он, что было потребностью дня, а не поисками и мечтой о будущем, но оттого ли, что Парфен не отвечал и даже не поворачивал голову в его сторону и вместо привычной кабинетной обстановки со столами, шкафом и стульями и электрическим освещением была только ночная деревенская улица с вросшими будто бы в землю по обе стороны ее (как это обычно кажется в темноте) избами и фонарями на столбах, отстоявшими друг от друга настолько, что от одного освещенного желтого пятна к следующему надо проходить через глухое темное пространство, - от этой ли перемены обстановки, повлиявшей на перемену настроения, или просто оттого, что в окружении естественной красоты всякая назидательность всегда кажется фальшью, мысли его оборвались, голос смолк, и он, как и Парфен, остаток пути шел молча, прислушиваясь к деревенской тишине и возникавшим в душе чувствам.

XII

За ужином они опять говорили об эксперименте, и Парфен уже не возражал Лукину. Он готов был подобрать людей, чтобы повторить дело, потому что стоящее, как подтвердил он, сомневаясь лишь в том, что это ли интересует Москву.

- Вот над чем надо подумать, - сказал он, когда они после ужина вышли на крыльцо, чтобы подышать свежим ночным воздухом.

- Думал, - ответил Лукин. - Главное, ни телеграммы, ни письма. Звонок из обкома, потом из Москвы.

- Но вопрос-то как ставился?

- Вопрос ставился так: все! Все, что связано с экспериментом.

- Там, где все, там либо ничего, либо ищи подоплеку.