Годы и дни Мадраса

Сначала было утомительное путешествие из Лондона в Мадрас. Он покинул Англию в начале 1743 года. Ему было девятнадцать лет, когда он, младший писец Ост-Индской компании, ступил на коралловый песок Мадраса, думая, что наконец сбылась его мечта. Но тогда же он понял, что осуществление его мечты — дело трудное. Стоял жаркий сезон, и он окунулся в липкую духоту. Дышать было нечем, а по ногам, обтянутым чулками, струйками стекал пот. Орущая толпа темнокожих людей окружила его на берегу. Они бесцеремонно хватали его багаж и пальцами показывали на распахнутые ворота форта. Отбиваясь от наседавших на него кули и носильщиков паланкинов, он присел на деревянный сундучок, где хранился его нехитрый багаж. Там, в Лондоне, все представлялось несколько иным. Он с замирающим сердцем слушал рассказы о несметных сокровищах этой страны, о захватывающих дух приключениях английских офицеров и матросов, о доступности всех наслаждений, о жизни, полной опасности и авантюр. Он видел набобов, небрежно соривших деньгами, и остро завидовал им. В доме Клайвов каждая копейка была на счету. Он знал, что даже младшие писцы, если им повезет, возвращались домой состоятельными людьми и могли себе позволить многое. Ему мерещились захваченные таинственные богатые города, отданные солдатам на разграбление, и он был, конечно, одним из них. Ио здесь, в скучном Форту святого Георгия, ничего такого, как выяснилось, не оказалось. Вернее, не оказалось для него. Никто не посылал Клайва в военные экспедиции, никто не делился с ним добычей от пиратской торговли, никто не приглашал принять участие в похищении рабов. Ему положили 5 фунтов в год, и он должен был на них существовать. Единственное окно его комнаты выходило на стену форта, которая днем раскалялась, как печка. Правда, у него было трое слуг и он иногда испытывал острое наслаждение, издеваясь над этими безответными людьми. Каждый день после монотонной церковной службы он шел в контору, расположенную в здании фактории. До двух часов дня он гнул спину над бумагами, переписывая бесчисленные счета, глупые письма и дурацкие распоряжения. И пока он скрипел неподатливым пером, ему казалось, что за стенами ненавистной конторы происходят какие-то чудесные и волнующие события, что его мечта осталась где-то там и ждет его. В такие моменты он яростно ненавидел контору, ее шефа и людей, там сидящих. Дисциплина, которой должны были подчиняться мелкие клерки, выводила его из себя. Однажды он позволил себе не явиться на работу. Ему пригрозили, что отправят домой с первым же кораблем. Но он не хотел этого, потому что продолжал надеяться. Дисциплину пришлось соблюдать. Нелюдимый, с тяжелым взглядом бесцветных глаз из-под нависших бровей, с длинным унылым носом, он не вызывал симпатий ни у сослуживцев, ни у сверстников из Белого города. Его сторонились. Тем же, кто пытался завязать дружбу с ним, приходилось об этом горько сожалеть. Младший писец был груб и нетерпим в обращении с людьми. Он часто ссорился с секретарем, ведавшим его конторой. Последняя ссора дошла до губернатора. Тот предложил писцу извиниться перед секретарем. И ему пришлось это сделать. На следующее утро Клайв, чуть побледнев, не глядя в глаза секретаря, подошел к его конторке.

— Губернатор приказал мне извиниться перед вами, — глухим голосом начал младший писец. — Поэтому я прощу прощения.

Что-то жалкое и по-мальчишески упрямое проглянуло в этот момент в Клайве. «Видимо, ему здесь нелегко, — подумал секретарь. — Совсем один, никаких покровителей. Вот и сорвался».

— Послушайте, мистер Клайв, приходите сегодня ко мне. Вместе поужинаем.

Младший писец поднял голову. И секретарь вместо ожидаемого раскаяния увидел в его глазах холодную ненависть.

— Губернатор не приказал мне ужинать с вами, — жестко произнес Клайв. — Он приказал только извиниться. — И твердой негнущейся походкой направился к своему месту.

— С такими способностями вы далеко не уйдете, — бросил ему вслед секретарь.

— Это мое дело, — резко повернувшись, ответил Клайв.

Снова красный туман ярости полыхнул в его глазах. Он долго не мог прочесть расплывающихся перед ним букв очередного письма из Лондона. Теперь он твердо знал, что надежды не осталось. Жалкие осколки мечты в виде пятифунтового жалованья и комнаты-тюрьмы больше не устраивали Клайва. И тогда он взялся за пистолет. Но и здесь его ждала осечка.

Он не помнил, сколько времени пролежал так, разглядывая потолок, тускло освещенный вонючей керосиновой лампой, которую бесшумно внес в комнату слуга. На следующий день, совершенно разбитый, со следами бессонной ночи на желтом осунувшемся лице, он вновь сел за свою конторку…