Годы и войны. Записки командарма. 1941—1945

Наша семья Горбатовых в 1902 году состояла из отца Василия Алексеевича, матери Ксении Акакиевны, пяти сыновей — Николая, Ивана, Александра, Георгия, Михаила и четырех сестер — Татьяны, Анны, Марии, Клавдии; самая младшая, Евдокия, родилась значительно позже. В то время когда старшему было 20 лет, Клавдии, девятой по счету, исполнился один год.

Отец, набожный и трудолюбивый, был строгих правил: не пил, не курил и не сквернословил. При его среднем росте, болезненности и худощавости он казался нам, детям, обладателем большой силы, ибо тяжесть его руки мы часто ощущали, когда она обрушивалась на нас с «учебной целью». Учил же он нас на совесть.

Мать, тоже набожная, была великая труженица. Вставала раньше всех и ложилась позже всех. Мы никогда не видели, чтобы она сидела, ничего не делая, отдыхала сложа руки. Заботы о большой семье и хлопоты по хозяйству отнимали у нее очень много времени. Постоянная нужда в деньгах требовала с ее стороны большой изобретательности: как и чем накормить, во что обуть и одеть свое многочисленное семейство.

У нас было заведено, что новая одежда покупалась только старшим брату и сестре, а вся старая, перешитая, латаная и перелатаная, но всегда чистая, переходила по наследству к младшим. Мы всегда были одеты чисто, без дыр и прорех, а на заплаты мы не обращали внимания. Любила нас мать и за каждого из нас болела душой крепко, а мы в свою очередь отвечали ей большой любовью и уважением. На ее же плечах лежала забота и уход за животными — коровой и лошадью. Она успевала работать в поле и в огороде, правда с нашей посильной помощью.

Труд был основой нашей семьи, даже старшая из младших сестер, семилетняя Аня, считалась уже работницей, так как она присматривала за тремя малышами, когда более старшие уходили из дома.

К хлебу в нашей семье относились крайне бережно, потому что своего хватало только до Нового года. Каждый раз, когда мать резала хлеб, ей приходилось очень тщательно соразмерять куски. Ведь за каждым ее движением напряженно следило несколько пар внимательных глаз: не оказался бы чей кусочек больше и толще. Иногда в нашей обычно дружной семье по этому поводу вдруг вспыхивала ссора, порой переходившая в потасовку. Впрочем, порядок быстро наводился вмешательством отца с его неукоснительным судом: тому — подзатыльник, другому — шлепок, и все успокаивались.

Несмотря на то что в семье все работали по мере своих сил, жили мы бедно, впроголодь. Корова была действительно нашей кормилицей. Молоко, сметана, масло продавались на базаре; ежегодно выпаивался теленок, и тоже — на базар. Молоко иногда нам перепадало, правда больше снятое, но нашим прожорливым желудкам всегда было мало.

Как я уже упоминал, была и лошадь. Но лошади как-то «не приживались» у нас, к великому нашему горю. Купит отец лошадь, поработает на ней весну, лето, и смотришь — она пала. Конечно, это не являлось следствием плохого ухода за ней (лошадь — всегда основное для каждого крестьянина) или непосильной работы. В то время хорошая рабочая лошадь стоила рублей шестьдесят — семьдесят, для нас же это был такой капитал, о котором мы и мечтать не смели. Поэтому лошадь выбиралась и покупалась по цене, доступной нашему карману, то есть рублей за пятнадцать, десять и даже семь. Понятно, это уже была старая, изработавшаяся лошадь, находившая у нас в скором времени свой естественный конец. Это было большим горем для нас, которое наша семья пережила четырежды за 10 лет. Большого труда стоило отцу и мне, его главному помощнику, содрать шкуру с худой павшей лошади. Трудность эта заключалась в том, чтобы, снимая шкуру, нигде не порезать, так как каждый порез считался изъяном, понижающим стоимость ее. Обычно мы благополучно справлялись с такой работой. Продавалась шкура за три, иногда даже за четыре рубля. Таким образом выручалась часть стоимости живой лошади.

В нашей и окрестных деревнях существовал обычай: поздней осенью, по окончании полевых работ, уходить на зиму в отхожий промысел на выделку овчин. Все мужское население, достигшее 12 лет, вместе со взрослыми покидало свои семьи до Масленицы, а порой, в зависимости от количества работы, задерживалось и на первые недели Великого поста. Этому последнему обстоятельству все радовались: чем дольше работали, тем больше получался заработок, кроме того, и начесанной с овчин шерсти привозили больше. Женщины и девушки, не работавшие на текстильных фабриках в городе Шуе, в течение всей осени и зимы, как правило, в свободное время пряли шерсть, вязали на продажу варежки, носки.

И вот, наконец, проходила зима. Наступали весна, лето, не нужно больше думать о теплой одежде, обуви!