Гоген в Полинезии

«Короткая улочка, идущая от пристани до ворот дворца Помаре, являет собой изумительное зрелище. Она сплошь уставлена всевозможными будками. Фокусники, игроки, продавцы мороженого и напитков, цветочницы расположились по бокам улицы и говорят все сразу. Творится беззастенчивое жульничество. Наивные пассажирки с «Ваикаре» платят двадцать пять центов за кусок арбуза. Если учесть, что целый арбуз стоит на Таити всего пять центов, торговцы неплохо наживаются. Покупателям предлагают отвратительнейшие напитки; от одного взгляда на наклейку можно заболеть холерой. На одном столике, который несколько возвышается над соседними, крутится колесо с ярко намалеванными цифрами, и, судя по непрекращающемуся звону монет на обитой сукном полке внизу, хозяин колеса, блестящий джентльмен в клетчатом костюме, с поддельными запонками в манжетах и с таким цветом лица, словно по нему прошлись кистью с дегтем, явно преуспевает. Рядом, за прилавком, на котором громоздятся неудобоваримые галеты, канака с музыкальными наклонностями зазывает покупателей, играя на флейте. Вся улочка с ее экзотической толпой и причудливым набором товаров — словно Нижегородская ярмарка в миниатюре. Так называемая парфюмерная лавка выставила напоказ кучу бутылочек со смесями, которые могли быть составлены только в трущобах Папеэте. Банка колесной мази, сдобренной гвоздичной эссенцией, снабжена наклейкой с надписью «Болеутоляющее Риммеля для Волос». На пузырьке, в который, судя по запаху, налит спирт и лавандовая вода, написано «Одеколон Жан Мария Фарина»[55]

.

Этот «увеселительный парк» работал всю ночь напролет. Утром 14 июля большинство участников праздника шли оттуда на танцевальную площадку около «Сёркл Милитер», где в восемь часов начинался конкурс песни. Каждая область или остров были представлены хором в составе сорока-пятидесяти человек, исполнявших великолепные полифонические хоралы; как-никак, миссионеры десятки лет обучали островитян европейским ладам и пению псалмов. Эти хоралы, которые, по словам самого Гогена, произвели на него глубокое впечатление, были основным событием фестиваля, так как знаменитые таитянские танцы упаупа, ставшие в наши дни главным аттракционом, считались властями слишком неприличными, чтобы включать их в программу национального праздника. А в разрешенных танцах не осталось почти ничего исконно таитянского, к тому же участники должны были выступать в стесняющей европейской одежде. Зато когда островитяне собирались где-нибудь в укромном месте, они сбрасывали одежды, и танцы принимали эротический характер.

Тот же Пеллендер пишет, что трудно на бумаге воздать должное полинезийскому празднику песни. Однако сам он неплохо справляется с задачей:

«Выступление начинается обычно с резкого дискантового крика в первом попавшемся ключе. В тот миг, когда вы уже начинаете опасаться за голосовые связки девушки, безобразный крик прекращается, и слышно что-то вроде мелодии с такими модуляциями, что любой фонограф спасует. Вам покажется, что нет ни рифмы, ни ритма. Но хор думает иначе. Тембр голоса девушки скачками понижается. И когда она переходит на спокойное меццо, один за другим к ней присоединяются другие голоса. Кто повторяет основную мелодию в духе фуги, кто импровизирует что-то свое; остальные — так сказать, тяжелая артиллерия — вторят басом, как бы аккомпанируя.

Мало что осталось от правил, по которым строится европейский хорал. Разные партии могут свободно перекрещиваться, и басы, если им вздумается, вдруг переходят на высокие теноровые звучания, не опасаясь, что их сочтут нарушителями. Некоторые гармонии с китайской окраской (вроде известной гармонии «Грейл», использованной Вагнером во вступлении к «Ло-энгрину»), повторяются снова и снова, чуть ли не до одури. А в итоге получается какая-то странная, грубоватая симфония. Кто обучал их контрапункту? Только не миссионеры, что им до местных музыкантов! Кто обучил их модулированию? Кто говорил им, когда вторящий бас должен умолкнуть, чтобы избежать какофонии? Что представляет собой эта буйная таитянская мелодия — случайное скопление звуков или звукопись, музыкальное выражение пейзажей, которые ее породили? Разве монотонный аравийский напев не сходен с пустыней? И разве графическое воплощение шотландской музыки, когда она записана нотными знаками на бумаге, не напоминает своими пиками и скачками шотландские горы? Так, может быть, эти колышащиеся, плывущие созвучия, с рокочущим фоном мужских голосов, изображают свист пассата в пальмовых кронах и рев прибоя на рифе? Эта проблема заслуживает изучения»[56].