Гоген в Полинезии

картина всего-навсего воплощает весьма банальную и легко толкуемую эротическую

мечту. Но, как известно, произведения больших художников часто оказываются

неожиданно сложными и многозначными; так и это полотно - своего рода головоломка.

Один проницательный американский искусствовед, Генри Дорра, недавно заметил, что,

во-первых, Ева стоит в позе Будды с японского храмового фриза, который Гоген видел на

Всемирной выставке 1889 года, и, во-вторых, художник наделил Еву головой и лицом

своей матери! Со дня смерти матери, которую Гоген очень любил, прошло девятнадцать

лет, но у него была хорошая фотография (она сохранилась до наших дней), и нет никакого

сомнения, что он использовал ее как образец. Психоаналитическое толкование этого

неожиданного заимствования, предложенное все тем же зорким искусствоведом, выглядит

довольно дельным (во всяком случае, рядом с большинством других фрейдистских

объяснений, встречающихся в книгах о Гогене):

«Здесь, как и в предыдущих работах, Ева олицетворяет тягу художника к

примитивному. Гоген, чья социальная философия во многом связана с Жан-Жаком Руссо, в

своих письмах и записках часто противопоставляет прогнившей цивилизации Запада

счастливое первобытное состояние человеческого рода. Обращаясь за вдохновением к

«типам, религии, символике, мистике» примитивных народов, он искал остатки далекого

чистого детства человечества. Можно ли найти лучший символ этой мечты о золотом веке,

чем крепко сложенная плодовитая праматерь всех людей?

Гогенова «Ева» экзотична, в этом выразилось его естественное влечение к

тропической жизни. Его пристрастие к чувственным туземкам не было случайной

прихотью. Гоген сам был смешанного происхождения - в жилах его матери текла

перуанская, испанская и французская кровь, - и когда он называл себя «парией»,

«дикарем», который должен вернуться к дикому состоянию, в этом проявлялся

осознанный атавизм.

Кроме первобытности и экзотичности его «Ева» - мать; в этом качестве она выражает

эмоциональное равновесие, которое Гоген - так сложились его юные годы - связывал с

жизнью в тропиках. Сам он проникновенно говорит об этом в письме, которое написал

жене перед отъездом на Таити, когда шел седьмой год его разлуки с нею и детьми: «Жить

одному, без матери, без семьи, без детей - это для меня несчастье... И я надеюсь, что

настанет день... когда я смогу бежать на какой-нибудь полинезийский остров, поселиться

там в лесной глуши, забыть о европейской погоне за деньгами, всецело жить своим

творчеством, в окружении семьи. Там, на Таити, в безмолвии чудных тропических ночей, я

смогу слушать нежную, журчащую музыку своего сердца, гармонично сливаясь с

окружающими меня таинственными существами». Как ни парадоксально это покажется,

настроения Гогена вполне объясняются его прошлым. Поль Гоген, рано оставшийся без

отца, в детстве провел четыре года в Перу, живя там сравнительно обеспеченно с матерью

и бабушкой. Когда же его мать, Алина, вернулась с детьми в Париж, они очутились в

стесненных обстоятельствах. Кончив учение, юный Поль тотчас завербовался на судно и в

итоге много лет вел беспокойную жизнь моряка. Даже брак не принес ему желанного

душевного равновесия, так как в его отношениях с женой не было устойчивости. Похоже,

что детские годы в Перу были самой счастливой и покойной порой его жизни. Вот почему

не так уж удивительно, что поиски эмоционального равновесия связывались у Гогена с

мечтой о бегстве в тропики; экзотические страны, в которых он побывал в юности, стали

психологическим убежищем, где он укрывался в тяжелую минуту»13.

В августе 1890 года на мир прекрасных грез Гогена пала первая тень: он получил

краткое известие, что Винсент Ван Гог пустил себе пулю в грудь и истек кровью. С

присущей ему прямотой Гоген писал: «Как ни печальна эта кончина, я не очень горюю,

ибо предвидел ее и знал, каких страданий стоила этому бедняге борьба с безумием.

Умереть сейчас - для него счастье, кончились его мучения; а если он, согласно учению

Будды, снова родится, то пожнет плоды своего доблестного поведения в этой жизни. Он

мог утешиться тем, что брат ни разу не предал его и что многие художники его понимали».

Обуреваемого нетерпением Гогена гораздо больше, чем потеря непрактичного и

неуравновешенного Винсента, тревожило, что доктор Шарлопен, несмотря на частые

напоминания, до сих пор не прислал ему денег. Это его тем более обескураживало, что

французское колониальное общество почему-то не торопилось помочь столь серьезно

настроенным эмигрантам получить бесплатные билеты. Дни становились короче и

дождливее. С октября Гоген и Мейер де Хаан остались одни в холодной гостинице в Лё

Пульдю. «Когда же я смогу начать свою вольную жизнь в дебрях? - горько сетовал Гоген. -

Господи, как долго это тянется! И ведь подумать только: что ни день, собирают средства

для жертв наводнений. А художники? Им никто не хочет помочь. Пусть себе помирают».

Но в эти самые дни, когда он нигде не видел просвета, случилось чудо. Гоген получил

телеграмму:

«ПОЕЗДКА ТРОПИКИ УЛАЖЕНА. ДЕНЬГИ ВЫСЛАНЫ.

ДИРЕКТОР ТЕО».